Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
Еще стояли несколько дней вкруг Торжка. Великий князь не спешил. Тяжелей всего ему оказалось сдерживать Тойтемерово войско. Татары не понимали нерешимости князя, злились, ругали глупых русских и весь бесполезный поход на Русь, впервые не давший ни прибытка, ни удовольствия. В конце концов, устав ссориться с Тойтемером, Михаил Ярославич из своей казны изрядно заплатил татарам за невольное беспокойство и отправил их восвояси.
Кровь лить великий князь избегал.
Прошло еще несколько дней, за которые сил у новгородцев отнюдь
— Радуюсь вашей верности Афанасию. Так выдайте мне за мир одного Федора.
Новгородцы, обрадовавшись, что сохранили честь, во всем признав требования великого князя вполне справедливыми, выдали тверичам унылого Ржевского. В тот же день как злоумышленного татя, повинного во многой крови, Ржевского повесили на торжском посаде в виду крепостной стены.
Далее переговоры пошли без заминок. Раз уступивши, новгородцы более ни в чем не отказывали великому князю. И Афанасия все-таки выдали ему в заложники откупа, и бояр, каких он сам пожелал. На том и составили грамоту:
«Великий князь Михаил условился с Владыкою и с Новым городом не вспоминать прошедшего. Что с обеих сторон захвачено в междуусобие, того не отыскивать. Пленники свободны без откупа. Прежняя тверская Феоктистова грамота должна иметь всю силу свою. Новогород платит князю в разные сроки от второй недели Великого поста до Вербной двенадцать тысяч гривен серебра. Князь, приняв сполна вышеозначенную сумму, должен освободить аманатов, изрезать сию грамоту и править нами согласно с древним уставом».
Грамоту подписали с тем же архиепископом Давидом, находившимся при войске. На сей раз владыка был угрюм, молчалив, в глаза Михаилу Ярославичу не глядел, да и грамоту подписывал, особо не вчитываясь в писаные слова, точно видом показывал, что не верит он в эту грамоту.
— Али не ладно составлена? Али писцы зря корпели? — усмехнулся Михаил Ярославич.
— Много обиды от тебя, великий князь, Новгороду, — не удержался, упрекнул владыка Михаила.
— Так ли то, святый отче? Не встаешь ли ты против истины? — Михаил Ярославич поднял глаза на епископа, и Давид, не выдержав его взгляда, в котором не было торжества победителя, а лишь тоска и усталость, отвернулся. — Ответь, святый отче, пошто грамоту нарушили? Пошто Юрия кликнули?
— Многие обиды, великий князь, — вздохнув, повторил Давид и отмахнулся рукой, словно не желая поминать те обиды.
— Нет, владыко. — Михаил Ярославич покачал головой. — Не многие, а одна вам обида: в том, что под Русь хочу вас поставить. А вам что на Русь, что в неметчину — одинаково любо ходить ушкуйничать. На то вам и нужен Юрий. Али не так я мыслю?
Ежели и слышал Давид Михаила Ярославича, то сознаться в том не позволяла ему новгородская вечевая гордость.
Но в тот раз и действительную обиду нанес великий князь новгородцам: войдя в Торжок, он велел отобрать и у торжских жителей, и у новгородских ратников решительно все оружие, какое можно было сыскать на людях и на дворах.
Выполняя указ, удивляясь да посмеиваясь, тверичи грузили обозы отобранным у побежденных железом: доспехами, мечами, саблями, копьями, топорами, щитами, палицами — всем, чем можно было колоть, резать, бить, всем, что служило войне. Такого унижения не знали новгородцы. Вроде и не полоненные, но как свободные люди они были обесчещены хуже пленников.
Пришли жаловаться Михаилу.
— Пошто обиду чинишь, великий князь? — Новгородцы были поклонисты и смиренны.
— В чем вам обида есть? — спросил Михаил Ярославич.
— Так ведь люди твои мечи с поясов снимают!
— И что в том?
— Как?! — изумились новгородцы. — Разве может быть человек без оружия?
— А вы пошто кровь льете зрей?
— Так война, — только руками оставалось разводить новгородцам на вопросы великого князя, точно дите малое спрашивал.
— Нет войны меж русскими. Не должно ей быть!
— Так ведь есть!
— А не должно!
Что тут скажешь?
— А все ж не бесчесть, Михаил Ярославич. Возьми серебро, оставь мечи.
— Я слов не меняю. А мечи ваши как серебро ценю: в низовой вес пойдут в счет долга вашего мне. Лишь бы кровь боле не лили русскую.
— Не ладно мир творишь, — упрекнули новгородцы Михаила Ярославича и ушли с великой обидой.
Без оружия они были точно голыми на миру и беззащитными перед миром. Это ощущение неприкрытости и беззащитности оказалось более оскорбительно, чем поражение, чем жизнь и мир, выкупленные у Михаила Тверского за серебро.
Впрочем, дело состояло вовсе не в той обиде, как бы глубока она ни была. И великий князь, и Великий Новгород прекрасно сознавали цену миру, купленному за серебро. Тем более что никогда серебро то — двенадцать тысяч гривен, означенных в грамоте — так и не было выплачено Новгородом Твери.
Юрия в Сарае приняли ласково…
7
Зима одна тысяча триста семнадцатого года выдалась на редкость студеной. Войско великого князя гибло от стужи и голода средь непролазных чащоб нехоженых новгородских лесов.
Эх, Ловать, Ловать! Не зря прозвали ту речку Ловатью, как птицу в силках, как зайца в тенетах, словила она тверскую рать, да так крепко словила, что, видать, уже и не выбраться. Заманила, повела за собой, а сама, закованная во льдах, неизвестно в каком перелеске унырнула от глаз. Куда? Бог ее ведает. Где теперь Ловать та?
— Ло-о-овать!..
Знаешь, что не откликнется, а хочется, хочется, приставив руки ко рту, звать ее из последних сил, как маленьким в детстве, отчаявшись, мамку звал, заблукавшись в лесу.