Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
Оттого и новгородцы смелели день ото дня. Хоть и уговорился Новгород с великим князем жить по старой Феоктистовой грамоте, хоть и пустил вновь его тиунов и наместников, а договор не держал. Да и торжскую грамоту новгородцы забыли, будто ее и не было: ни гривны серебра не хотели давать взамен своих же аманатов, и аманатов требовали отпустить теперь уж без откупа. Мол, князь не по праву их взял, а обманом. А торжскую грамоту, мол, следует порвать да забыть. Разве сладишь с таким народом?
Афанасия-то, взяв с него слово не идти более супротив, Михаил Ярославич еще по весне отпустил на Москву. Что Афанасий? Не в нем причина и корень, хотя корень-то тот же: ни совести не знает, ни чести, ни креста не боится. Может, и был среди всего выводка Даниилова один вне породы — Александр, но он на
Афанасий на Москве пробыл недолго, уж осенью воротился в Новгород. Видать, с вестями. Еще бы: ужо и на Твери слыхать, а не то что в Москве, о том, как ордынский царь Юрия милует! Новгородцы после прихода Афанасия вовсе забылись, войной грозить начали. Каких Михайловых наместников выгнали, каких в заложники обратили. Не верил Михаил Ярославич новгородцам, знал, что тем кончится, однако не думал, что так скоро они про совесть забудут. Не случайно было и грозное Узбеково повеление, пришедшее летом, прислать в Орду пред его очи Михайловых сыновей. То было ударом. Свой татарский аркан загодя хан накидывал на шею князя: авось, когда сыновья будут в Орде под его лучезарным взглядом и под рукой его палачей, отец на Твери станет покладистей.
Что ж, все под ханской волей живем. Князья же, а значит, и княжичи, паче прочих ближе к хану стоят, ближе к хану — ближе и к смерти.
Вовсе ослушаться Узбека Михаил Ярославич не мог, однако и в слово выполнять ханское повеление не стал. Слишком уж великую мзду запросил Узбек за его покорность. Решил Михаил Ярославич, что пошлет не всех, а одного из сыновей. Надо было решить — какого? Какой из пальцев на руке менее люб ладони, ежели и сильна-то она кулаком? Анна Дмитриевна убивалась особенно, хоть и не показывала вида перед мужем и сыновьями. Выбор оказался мучителен. Михаил Ярославич прикидывал и так и этак, кого из сыновей отдать татарам в заложники, и вместе с Аннушкой рядили они не кто из сыновей дороже и ближе им, но кто по своему нраву и душе станет меньшей жертвой для всей Руси в будущем, коли придется ему умереть сейчас. Как определить то, как решить судьбу сыновью заранее? Вот задача для сердца родителя.
В конце концов решили отправить в Сарай младшего, Константина. Изо всех сыновей он был наиболее мягок, не властен, не по-княжески податлив другим. Даже Василий — увалень, и тот мог стать вдруг упрям и настоять на своем. Константин — нет. Его и звали-то все округ за ласковость и милоту Костенькой да Костюшей. Кроме того, перекрестясь, понадеялись, что само малолетство Константина — в тот год ему сравнялось двенадцать — вдруг да и упасет в лихой час. Ну, в том Михаил Ярославич Аннушку лишь утешал, он-то доподлинно знал, что ничто не упасет сына, коли захочет его смерти Узбек.
Настал день объявить сыновьям о выборе. И горек был тот день тверскому князю, потому что въяве увидел: пришла пора платить сыновьям за его жизнь, за его грехи пред людьмии за усердие перед Русью. И радостен был тот день: потому что въяве увидел Михаил Ярославич, что вырастил сыновей, достойных называться людьми, братьями и князьями. Все готовы были в Сарай отправиться вместо младшего брата заложниками отцовой части.
Дмитрий, так тот даже обиделся:
— Почему не я, батюшка? Я, чай, старший. Али ты не веришь в меня?
Александр ярился, убеждал отца с матерью, что нет среди братьев хитрей его, а с татарами, мол, известное дело, хитрость потребна:
— Отправь меня, батюшка!
Так уж хитер, что слез досадных укрыть не может.
Василий, увалень да насмешник, и тот серьезное молвил, что поразило всех:
— Меня пошли лучше, батюшка. Я ить все одно для княжения и Руси малогодный.
Все знали, на что отца упрашивали!
Ну, а уж Константин-то, Костяня, тот горд был, что за отца ответ держать перед ханом станет. Один он, наверное, и не сознавал до конца, зачем его в Сарай посылают.
— Не уронюсь я, батюшка, что ж ты печалуешься?
А Михаил Ярославич глядел на сыновей, и радостно, горько и умильно было ему до слез.
Что с ними станется, одному Господу ведомо, но то, что легкого в жизни будет им мало, это Михаил Ярославич и сам сейчас видел. Что ж, не для легкости жизнь, а для ноши, а коли ты княжьего роду, по чину тебе и крест. Не об облегчении ноши молить надо Господа, но о том, чтобы вразумил Господь и путь указал.
Однако сколь ни милостив Бог к нему, Михаилу, сколь ни вразумляет его, а жизнь впереди все одно что лес беспросветный. Да не то беда, что лес темен, а то, что тропу забыли, заросла она пырьем да репейником, колдовским разнотравьем, наново торить ее надо, наново. И знает Михаил Ярославич, где та тропа, знает, как ступить на нее, только выйти ему на нее не дают.
С тяжелым сердцем отправил Михаил Ярославич Константина в Сарай. Непокойно было округ, ощутимо подступала беда, и оттого даже к благому, к тому, чем жил, даже к молитве не лежала душа, думалось лишь о войне.
А когда, забыв обещания, Афанасий спешно вернулся на Новгород, война сделалась неизбежной. Да еще, видно, взбодренные вестями, которые доставил московский княжич, новгородцы воодушевились на новую пакость: составили на великого князя пространную клевету и с той клеветой послали в Сарай тайных жалобщиков. Благо о тех послах успел предупредить князя Данила Писцов, а ухватить их труда не стоило.
Столько лжи о себе, да сведенной письменами в одну грамоту, сколь было в перехваченной новгородской клевете, Михаил Ярославич во всю жизнь не слыхивал. И в худой день так черно он о себе помыслить не мог. В коих только грехах не винили его новгородцы! Однако для пущего доверия писали и правду: мол, мало того, что Михаил вестимый ханский хулитель, он, мол, еще на счет ордынских податей пользуется.
Было то. Быть-то было, да как новгородцы проведали? Действительно, с того самого года, как воцарился Узбек, с той поры, как нечаянно все-таки удалось Михаилу Ярославичу, благодаря недолгой ордынской замяти, последнюю Тохтоеву дань почти целиком у себя удержать, всякий год великий князь исхитрялся отдавать в Орду меньше, чем было прежде назначено. Поток дани из Руси оказался так велик, что даже и при множестве визирей, а может быть, именно благодаря их множеству, точных данных о всех положенных поступлениях никто не знал. В разные года, по разным статьям и по самым разным причинам колебались и суммы собранного серебра, и число возов хлеба, и число голов скота, и убитого зверя, и… Да всего, чем платила татарам Русь. Ясное дело: год на год не попадал. В иной год хлеба больше собрали, в иной меда, а когда ни хлеба, ни меда, зато рыбы да воска или пеньки впрок напасали. Так Михаил Ярославич и рассчитывал ежегодно, когда и чего татарам меньше отдать. Имелись для того и иные пути. Во-первых, из той части дани, что у себя оставлял, выгодней было отдельных визирей задаривать, чтобы они пуще глаза свои узили. Мздоимание при всех ханах в Орде происходило великое, им никто не гнушался, а почитал за достоинство и отличие службы. Во-вторых, можно было в сопроводительном пергаменте по своему усмотрению и произволу уменьшать число душ, с каких по Руси собиралась подать. Число-то душ на Руси еще более колеблемая величина, нежели чем что иное — то мор, то война. Благо баскаки первый и последний раз приходили считать народ по головам аж при хане Берке. Были и другие к тому условия…
А зато не страшны теперь великому князю и всей Низовской Руси ни мыши, ни летучая саранча, ни рослая рожь, когда пуст колос без зерен, ни засуха, ни иная беда, грозящая голодом — будет чем прокормиться; зато Владимир деньгами тверского князя стоит во славу Христову, точно наново выстроенный; зато в Твери что ни дом — то терем, сразу и не понять, в каком боярин живет, а в каком простой гридень; зато заложена вкруг Твери каменная, негоримая крепость, и, кабы ныне ее неприступные стены, какими придумал их сам Михаил Ярославич, выросли уж под бойницы, кто знает, послал бы он теперь Константина к Узбеку?..