Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
Михаил Ярославич взглянул на голос. Люди стояли плотно, покорно, и не понять было, кто сказал.
Михаил Ярославич усмехнулся, прикрыл глаза, чтобы не увидели его скорби.
— Теперь… — Вновь смотрел он на тверичей, но непросто давались ему слова. — Теперь отказываюсь я от сего владимирского достоинства. Совесть меня не упрекает. Но, может быть, ошибаюсь? — спросил Михаил Ярославич внезапно так истово, словно от ответа тверичей что-то еще могло измениться, словно от их ответа все зависело в его жизни.
Пытал великий князь тверичей, ждал, что упрекнут они его в слабости, пожалеют Русь и владимирского стола. И тогда…
Нет, молчали тверичи. Не в чем было им упрекнуть князя. Страшна
Долго томились молчанием.
— Что ж, отрекся я. Отрекся, — повторил князь, точно нарочно терзая и их, и себя. — Что ж, отрекся, но и тем не могу укротить злобы Юрьевой! — Голос его возвысился, стал тверд. — Он идет за мной, меня ищет, головы моей ловит! Скажите тогда, тверичи, виноват ли я перед ним?..
Здесь гридница выдохнула едино и бодро:
— Прав князь! Умрем за тебя, умрем! Али ты не отец нам! Умрем!.. — Словно стыдясь недавнего своего молчания, люди истово клялись в готовности умереть за великого князя, потому что на Твери и без поганого ханского ярлыка он для них всегда был велик, Михаил Ярославич поднялся. Дождался, покуда смолкнет последний крик.
— Не за меня одного, тверичи! Но за множество! За всю жизнь нашу! Сказано же, кто положит душу свою за други своя, тот велик наречется в Царствии Небесном. Да будет нам, тверичи, слово Господне во спасение!..
Хоть и знал Михаил Ярославич, что не примет мира московский князь, хоть и готовился встретить Юрия, ан упредить его не успел. Больно уж рвался Юрий скорее покончить с ненавистным ему Михаилом. В том, что пришел час его торжества, Юрий не сомневался. Он сам был поражен обилием войска, которое вел за собой. Узбек, понимая, что не так уж и просто Юрию будет сладить с Тверским одними татарскими» силами, хотя силы те оказались огромны, дал Юрию грамоту, по которой все низовские города должны были подчинить целям Юрия свои рати. Кроме того, для Узбека было важно, чтобы сами русские своими руками свалили им якобы неугодного великого князя. К Юрьеву войску пристали суздальская, московская и переяславская дружины. Владимирцы, костромичи, рязанцы отказались поддержать Юрия, несмотря на угрозу татарской расправы. Владимирцы и костромичи и вовсе готовы были принять Михайлову сторону, да как-то нечаянно не успели…
Татары шли под началом бек-нойона Кавгадыя. Кавгадый послан был Узбеком еще и с тем, чтобы именно он возвел на владимирский стол московского князя.
Кавгадыю от роду было лет тридцать. На бритом до синевы лице татарин носил ровно стриженные ухарские усы, волосы его были черны и блескучи, как воронье крыло, на затылке и по вискам заплетены в тугие косицы. По татарским, да и по всем обычным человеческим меркам Кавгадый казался хорош собой. Видимо понимая то, Кавгадый любил глядеть на себя; и нарочно с той целью в седельной сумке возил китайское зеркало, оправленное в золото. Одно было неприятно в нем: при всякой беседе он чистил пальцем в носу, да затем еще и приглядывался с задумчивостью к пальцу, словно стараясь понять, что же на сей раз удалось ему извлечь из носа. Делал он это то ли нарочно, из презрения к тем, с кем беседовал, то ли нечаянно, из одной лишь потребности. Да ногти еще с каким-то постоянным тщанием и усердием он как-то особенно подрубал, подрезал нарочно заточенным для того ножом и затем долго еще грыз их, выбирая заусеницы крепкими белыми зубами, как выбирает блох шелудивый пес. Как все татары, был он хитер, при необходимости льстив, но в его лесть верилось трудно, именно из-за того, что, хваля тебя, он, казалось, все-таки больше думает о собственных ногтях или носе. Впрочем, у татар Кавгадый находился в почете, сам Узбек отличал его и не случайно именно ему поручил сопровождать Юрия.
В тверскую отчину Юрий вошел в начале декабря. Если в иных землях Кавгадыевы татары лишь бесчинствовали, довольствуясь малым, то в тверской стали зверствовать. В плен брали лишь рослых, сильных, молодых и здоровых, остальных истребляли с какой-то необъяснимой старательностью, словно тверичи были не люди, а опасные животные или насекомые. Надо сказать, что и русские, шедшие с Юрием, воодушевившись чужим безбожием, не уступали татарам в жестокости. Точно великую обиду вымещали они на тверичах, крепя зло и ненависть в сонных душах. О подобной свирепости не знала Тверь со времен Баты. Так прошли они Святославле-Поле, Кснятин, попутно опустошили Кашин, дошли до самого Вертязина, или, по-другому, Городни, уже тверского предгородия. Позади них остались только дымы и трупы.
Ни до того, ни после никогда в жизни не испытывал князь Юрий такого беспредельного и пьянящего чувства власти. Три года добивался он его многими дарами и еще большими обещаниями перед визирями, эмирами, беклерибеком Тимур-Кутлуком. И все равно не сразу поверил Юрий, что достиг недостижимого и внезапное, божественное благоволение могущественного Узбека — не сон. Только теперь по-настоящему он начинал осознавать, насколько то не сон, но чудная явь, подтвержденная заветным ханским ярлыком, молодой царственной татаркой, которую теперь он вез за собой по Руси в обозе, чтобы преклонить к ее ногам Русь и подарить ей, как и обещал, «на вскрывание» Тверь — пусть знает московскую щедрость. При том неизмеримом превосходстве сил, какое было у Юрия, в победе над Тверью не приходилось сомневаться. Да он и не сомневался.
За прошедшие годы Юрий заматерел, стал уж не петушист, а окончательно хищен. Всякое чужое мыслилось им не иначе как свое. При этом (вот странность!) по сю пору своего-то он как бы и не имел: Москву отдал Ивану, Новгород — Афанасию. И все одно — ему было мало! Не умея владеть, он мог лишь завидовать, а зависть давала ему способность к примыслу. Нынешнее его положение великого князя открывало такую дорогу к дальнейшим приобретениям, что голова мутилась от замыслов и сердце напухало величием. После Твери к Москве, по его (и Иванову) загаду, должны были отойти сначала Рязань, старой занозой зудившая воровскую руку, затем Ростов, затем… И далее, далее до самого Новгорода.
За Вертязином перешли на другой берег Волги, по которому вскоре должны были выйти на Тверь. Но лишь тронулись, как в урочище близ сельца Бортенево предстала им Михайлова рать.
Михаил Ярославич мучился совестью оттого, что не успел встретить татар и Юрия ранее — и тем самым дал погубить многие безвинные души. Те, кому удалось уйти от татар, достигнув Твери, рассказывали такие ужасы, каких он, воин, князь, не раз водивший полки на войну, себе и представить не мог. Кой зверь есть на свете страшнее человека?..
Негодных для плена баб, стариков и детей сгоняли в избы и сжигали живьем, голыми, зачем-то обязательно голыми топили в волжских полыньях, на забаву пытали каленым железом и прочая, прочая, чему ни слов нет, ни ума, но на что горазды люди в бесовском помешательстве.
Была к тому причина, что задержался Тверской: вновь не ко времени занедужил и вновь лежал земляным пластом неподъемным. Старым стал, что ли? Пожалуй что, так: осенью, в день Михаила Архистратига и прочих Небесных Сил бесплотных, сравнялось князю сорок пять лет. О болезни князя знали лишь самые близкие и строго молчали о том, как велел Михаил Ярославич, чтобы рать не смутилась. Для всех отъехал он будто бы в Желтиков монастырь на моления. И все же на сей раз поднялся — духом пересилил болезнь. И только окреп чуть, хоть с запозданием, стоившим сотен жизней, а все же вывел войско из города.