Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
То еще ладно, что теперь он заранее знал, где и когда встретит Юрия. Место у сельца Бортенева выбрал сам, сам и дружину расположил для битвы с заведомой хитростью. Много больно, люди сказывают, Юрий войска набрал…
Тверитина с тысячей конных оставил за взгорком, в редком сосновом лесу, авось, будет надо — налетит, не задержится; пеших тверичей-ополченцев выставил на низу, под взгорком, дабы бечь было им неудобно, коли вдруг испугаются. Все же с татарами-то в открытом поле не бились еще. Сам взял под начало две тысячи конных. Неведомо, сколько войска вел Юрий, но Михаил Ярославич собрал всех, кого смог собрать. В Твери затворились бабы, малые дети и старики…
В
«Господи! Укороти век мой скороминующий! Дай умереть мне ныне. Тебя хочу лицезреть, но не горе, какое несу своей жизнью ближним и дальним. Жалею их, плачу о них. Желаю тишины им и благоденствия и не могу дать покоя… Нет крыл у меня — взлететь до Тебя. Убей меня ныне во славу Твою. Не могу глядеть на отчину во прахе и разорении. Господи! Убей меня…» — попросил Михаил Ярославич Господа.
95
По современному летосчислению, 22 декабря.
И, что удивительно, тут же уснул, будто ангел слетевший наложил на веки упокоивающие ласковые ладони.
Юрий, горячась перед юной женой, рвался на Михаила, требовал от Кавгадыя немедленно вступить в битву. Кричал, что сам Узбек велел ему убить Михаила. О том кричать не следовало. Да и не велел Узбек убивать — а так, ежели уж получится… Татарин грыз ноготь и не спешил. До Юрьевой выгоды не было Кавгадыю дела — своя на уме. Ему было жалко своих татар пускать на русские копья — не для того на Русь ходим, чтобы умирать, а лишь для веселия и сайгата. Ноготь так и не поддался зубам, и Кавгадый сплюнул под ноги Юрию пустой слюной…
Юрий досадливо развел руками перед Кончакой — новокрещеной Агафьей: вот, мол, тебе и татары, матушка!..
По обычаю своего племени, Кавгадый сначала решил подъехать к Тверскому с обманом и лестью.
Подъехал: мол, зло сотворил не по злобе и не желая того, а нечаянно, и пришел лишь затем, чтоб сказать тебе, великий Князьрусский, что шахиншах Гийас ад-дин Мухаммад Узбек зовет тебя, великий князь, к себе, а то, что ты не в почете ныне, так то временно, хан милостив и ждет тебя, чтоб простить, а еще, великий князь,мол, сынок твой, поди, заждался тебя в Сарае-то…
Михаил Ярославич глядел на красивого, синего от бритья и мороза татарина, что улыбался ему во все зубы, на его тугие черные косы, ровно спадавшие на стороны из-под собольего малахая, и думал, отчего же и этот ордынский князек так уверен, что он умнее его, Тверского? Отчего все они, даже самые глупые из них и никчемные, так уверены в своем непременном превосходстве над русскими? Вся Кавгадыева хитрость была перед князем как на ладони, будто нарочно до бессмысленности проста и очевидна. Видно, в очевидной простоте их хитрости и таилась главная опасность для русского ума, тух же пытавшегося отыскать, что же Подлинное спрятано за той простотой. А за той простотой очевидной, ясной младенцу, более ничего и не было — вот что…
Польстив, обманув, припугнув, одним словом, исполнив необходимое для подвоха, Кавгадый прикусил ноготь на мизинце левой руки и ощерился острыми зубами на князя: ну, что скажешь теперь?
— Не с тобой бьюсь, с Юрием. — Михаил Ярославич усмехнулся. — Ступай в Орду. Скажи хану: великий князьМихаил Тверской его не ослушался…
Михаил Ярославич понудил коня поворачивать.
— Так что ж, князь, не хочешь дружбы моей? — Кавгадый Мелко сплюнул откусанную наконец заусеницу. — Гляди, князь, — пригрозил он, — нет в дружбе людей верней, чем татары.
— Не с тобой бьюсь, — повторил Михаил Ярославич.
Кавгадый рассмеялся:
— Русский-то против татарина худо бьется!
— Поглядим…
На том и разъехались.
На праведницу Анну, когда была зачата Пресвятая Богородица, день выпал бодрый и румяный от солнца, красного, как снегирева грудь. В такой-то день не сечу творить, а на охоту ладиться. Не тишину б ныне слышать — ту, что всегда одинакова перед боем, а хлопотливый шум на дворе перед охотой, тоже всегда одинаковый и особый. Уходящие мужики малословны и значительны, остающиеся бабы шумны и насмешливы. А выжловые суки ласковы, кидаются в ноги да в губы лизаться, визжат, рвут тороки из рук псарей, будто на дворе еще чуют зайцев…
Михаил Ярославич тряхнул головой, сгоняя напавшее на него не ко времени ощущение тихой печали и радости от памяти мимоходящей и скоротечной жизни. Тем сильней оно было, что пришло вдруг перед битвой, и стало жаль тех обыденных радостей, мимо которых прошел без пригляда, а в них-то и есть единственная опора и милота.
«Ради чего жил, не слезая с седла? Чего достиг? Вон они, татары, стоят как стояли, и скалятся, как скалились раньше. Неужто зря все? Не зря…»
И так захотелось жить!
Тверской знал, что татары поберегут себя, первыми пустят русские рати. Что ж, на то и рассчитывал. Так и вышло — колыхнулись Юрьевы стяги и двинулись одни русские на других.
Михаил Ярославич осенил себя крестным знамением, оборотился к тысячам глаз, глядевшим на него с надеждой и верой.
— Что ж, тверичи! Али мы не русские? — зло, безнадежно, отчаянно закричал он. — Умрем за други своя!..
Сеча была кровавой. И сначала верх взяла было Юрьева рать. Тверичи хоть и не бежали, но явно отступали, теснились к взгорку. Да и трудно было устоять тверичам перед всей силой объединенного Юрьева войска. Когда стало ясно, что победа близка, еще и Кавгадый кинул своих татар. Но того и ждал Михаил Ярославич. Наперерез татарам, за спину русским дружинам хлынула лавой на лаву тверская конница. А те тверичи, что, казалось, были уж смяты под взгорком, вдруг точно взбодрились, наново ощетинились копьями, да так, что свет ясный застили ими, и лихо стало Юрьевым русичам. Никто ж не знал, что за слабыми, вернее, не шибко умелыми в бою ополченцами стояли лучшие Михайловы ратники, и, когда пришел их черед ударить в железо, Юрьева рать всполошилась, как стая галок.
Вот здесь и началась настоящая сеча, такая рубка, в которой смерть сыскать легче, чем лист на березе. Ни татары, ни одни русские, ни другие помирать не хотели — всяк цеплялся за жизнь, убивая иного. Уж второй конь пал под князем. Латы его были иссечены, погнуты под ударами, но ни един удар не достал тела. Его багряный плащ стягом взмывал над битвой то здесь, то там, словно внезапно ткался из света и воздуха. Удивительно, но находясь в самой гуще сражения, он всегда появлялся там, где более всего в нем нуждались, где уже не хватало сил отражать татар.