Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения
Шрифт:
Фабула «Боярина Орши», несмотря на внешний колорит русской народной жизни, не содержит в себе ничего русского. Старый боярин, его дочь, его советник, описание замка и сцены битвы – все напоминает то «Абидосскую Невесту», то «Гяура».
С героем повести, с Арсением, мы уже давно знакомы. Мы встречались с ним еще в «Исторической повести», когда он носил имя Вадима. Правда, тогда герой был безобразен, а теперь он красив; тогда он взаимностью не пользовался, а теперь он счастливый любовник; но как тогда, так и теперь – он раб, крепостной человек жестокого господина, неизвестно чей сын, с детства воспитанный в монастырской ограде.
Психология раба всегда интересовала Лермонтова, и прежде чем подробно развить ее в «Мцыри», он в «Орше» ее наметил. Вся исповедь Арсения перед судом – восторженное славословие свободы чувств, мыслей и поступков; гимн свободе, на которую имеет право человек, полный молодости и сил:
Я молод, молод – знал ли ты,ЧтоПоближе к природе и подальше от людей – вот девиз Арсения. Свободная любовь – его счастье. Молодая жизнь – его право. Таковы его мечты, которым в действительности соответствуют монастырская келья, несчастная неудовлетворенная любовь и даром загубленная молодость. Ряд контрастов, в которые снова облекается старый вопрос о разладе идеалов и жизни, – вопрос, не покидавший Лермонтова, как видим, даже в самые разгульные и веселые годы его молодости.
III
Эти годы (1832–1837) при всей их буйной веселости были для Лермонтова все-таки годами душевной усталости.
Усталость ума и воображения – результат недавней, слишком напряженной деятельности – заставляли поэта повторяться и не позволяли новым чувствам и мыслям овладеть им быстро и решительно. Лермонтов нуждался в новом, внешнем или внутреннем, поводе к творчеству, так как старые пружины ослабевали.
Поэт ощущал тягость этого переходного состояния; он был очень недоволен собой и в письмах часто жаловался на самого себя; но вместе с недовольством в нем просыпалось по временам сознание своей силы, и старые мечты о великом призвании начинали вновь волновать его. Разгульная и пустая жизнь становилась в резкое противоречие с минутами уединения.
IV
Это тяжелое состояние духа отразилось на стихах поэта; в них очень много минорных мотивов, и, сопоставляя эти печальные стихи с одновременными им поэмами и стихами в легком стиле, можно подумать, что поэт или взводил на себя напраслину в стихах грустных, или был неискренен в стихах веселых. Но он был искренен и в своем разгуле, и в своей меланхолии; проза и пошлость жизни перемешивались с высокими думами, как эпические строфы «Сашки» с лирическими вставками. Это был новый фазис в борьбе юношеского романтизма с действительностью, жалобный вопль обманутых, но очень неопределенных мечтаний, – и вопль от души.
Припомним несколько интимных признаний поэта за этот первый период его петербургской жизни (1832–1837). Вот, например, стихотворение, написанное в 1833 году:
Когда надежде недоступный,Не смея плакать и любить,Пороки юности преступнойЯ мнил страданьем искупить;…………………………………………..Тогда молитвой безрассуднойЯ долго небу докучалИ вдруг услышал голос чудный.«Чего ты просишь?» – он вещал;Ты низко пал, но я ль виновен?Смири страстей своих порыв;Будь как другие хладнокровен,Будь как другие терпелив.Твое блаженство было ложно;Ужель мечты тебе так жаль?Глупец! Где посох твой дорожный?Возьми его, пускайся в даль;Пойдешь ли ты через пустынюИль город пышный и большой,Не обожай ничью святыню,Нигде приют себе не строй.Когда тебя во имя БогаКто пригласит на пир простой,Страшися мирного порогаКоснуться грешною ногой,Смотреть привыкни равнодушно…»Если верить этому стихотворению, то для людей особенно чутких хладнокровие и бесстрастие – единственные лекарства против сердечных мучений.
Лермонтов причислял себя именно к таким особенно восприимчивым натурам, и в поэме «Сашка», относя свои слова больше к самому себе, чем к своему герою, он писал:
Он был рожден под гибельной звездой,С желаньями безбрежными, как вечность.Они так часто спорили с душойИ отравили лучших дней беспечность.Они летали над его главой,Как царская корона; но без властиВенец казался бременем, и страсти,Впервые пробудясь, живым огнемПрожгли алтарь свой, не найдя кругомДостойной жертвы, – и в пустыне светаНа дружный зов не встретил он ответа.О, если б мог он, как бесплотный дух,В вечерний час сливаться с облаками,Склонять к волнам кипучим жадный слух,И долго упиваться их речами,И обнимать их перси, как супруг!В глуши степей дышать со всей природойОдним дыханьем, жить ее свободой!О, если б мог он, в молнию одет,Одним ударом весь разрушить свет!..Кроме последнего, ничем не мотивированного кровожадного желания – сколько грусти в этом воззвании к природе, в этом стремлении бежать от людей в пустыню!
В той же игривой поэме «Сашка» есть несколько строф, в которых еще глубже и поэтичнее выразилось это томление поэта:
Блажен, кто верит счастью и любви,Блажен, кто верит небу и пророкам, —Он долголетен будет на землиИ для сынов останется уроком.Блажен, кто думы гордые своиУмел смирить пред гордою толпою,И кто грехов тяжелою ценоюНе покупал пурпурных уст и глаз,Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз!Блажен, кто не склонял чела младого,Как бедный раб, пред идолом другого!Блажен, кто вырос в сумраке лесов,Как тополь дик и свеж, в тени зеленойИграющих и шепчущих листов,Под кровом скал, откуда ключ студеныйПо дну из камней радужных цветовСтруей гремучей прыгает сверкая,И где над ним береза вековаяСтоит, как призрак позднею порой,Когда едва кой-где сучок гнилойТрещит вдали, и мрак между ветвямиОтвсюду смотрит черными очами!Блажен, кто посреди нагих степейМеж дикими воспитан табунами;Кто приучен был на хребте коней,Косматых, легких, вольных, как над намиЗлатыя облака, от ранних днейНоситься; кто, главой припав на гриву,Летал, подобно сумрачному Диву,Через пустыню, чувствовал, считал,Как мерно конь о землю ударялКопытом звонким, и вперед землеюУпругой был кидаем с быстротою.Блажен!.. Его душа всегда полнаПоэзией природы, звуков чистых;Он не успеет вычерпать до днаСосуд надежд; в его кудрях волнистыхНе выглянет до время седина…Душевное состояние, отразившееся в этом отрывке, нам хорошо знакомо из прежних стихотворений Лермонтова. Это все то же грустное раздумье над задачей о приноровлении своих необузданных страстей и мечтаний к условиям прозаической действительности, – задачей сложной и допускающей теперь, по мнению поэта, только два решения: либо полное отчуждение, либо месть или смех, т. е. презрительное отношение к той самой среде, которая для поэта должна быть предметом любви и самоотверженных страданий. Лермонтов говорил в своей поэме:
Бывало…Я прежде много плакал и слезамиЯ жег бумагу. Детский глупый сонПрошел давно, как тучка над степями;Но пылкий дух мой не был освежен,В нем родилися бури, как в пустыне,Но скоро улеглись они, и нынеОсталось сердцу, вместо слез, бурь техОдин лишь отзыв – звучный, горький смех…Там, где весной белел поток игривый,Лежат кремни – и блещут, но не живы!…Без волненийЯ выпил яд по капле, ни однойНе уронил; но люди не видалиВ моем лице ни страха, ни печалиИ говорили хладно: он привык.И с той поры я облил свой языкТем самым ядом, и по праву местиСтал унижать толпу под видом лести…