Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

Котляревский Нестор Александрович

Этическая загадка жизни оставалась загадкой, и поэт опять не решил ее, а разрубил. Мучимый все теми же вопросами – после тщетной попытки заглушить их шумом молодого разгула и светской болтовни – Лермонтов уставал. Когда он пожелал воплотить в одном типе все свои душевные тревоги, он создал Арбенина, житейская философия которого свелась к отсутствию всякого хотения. Герой был одинок, мрачен, не имел никаких привязанностей, кроме единой – своей любви к жене; он был чужд всем вопросам жизни, был совсем лишний человек без желаний в настоящем, с одной лишь памятью о греховном прошлом.

VI

Весь запас душевных движений героя был исчерпан, и нужно было заставить звучать новую струну его сердца, чтобы спасти его речи и поступки от бесплодных повторений и скучного однообразия. Лермонтов сознавал это, но вместе с тем ощущал, что в нем нет того нового чувства, которое могло бы помочь ему сказать новое слово.

Все гневные чувства были уже изведаны – и злоба, и чувство мести, и презрение, и ощущение полного одиночества.

Слова гнева и печали ожидали своей поправки в словах любви. Но чтобы возвыситься до этой любви, поэту нужно было вновь перерешить все вопросы, трудные и неотвязные,

которые окутали его душу таким мраком.

И Лермонтов принялся за их пересмотр.

Неожиданная смерть прервала эту работу в самом начале.

Начался же этот пересмотр под свежим впечатлением кончины Пушкина.

Последние годы

I

Стихотворение, написанное Лермонтовым на смерть Пушкина, было такою же неожиданностью, как и несчастие, постигшее Россию 29 января 1837 года.

До сих пор во всех своих произведениях Лермонтов был почти исключительно занят самим собою, своим внутренним миром. Смерть Пушкина нарушила обычное течение его дум, и он отозвался на народное горе с такой искренностью, что даже хорошо знавшие его люди не хотели верить правдивой силе его гнева и не могли понять его раздражения. Нервное напряжение поэта было в эти печальные дни так сильно, что он слег в постель, а как сильно было его негодование, знает каждый, кто хотя один раз прочел знаменитое стихотворение. Припомним его последние строфы, в которых гнев Лермонтова достигает высшего напряжения.

А вы, надменные потомкиИзвестной подлостью прославленных отцов,Пятою рабскою поправшие обломкиИгрою счастия обиженных родов!Вы, жадною толпой стоящие у трона,Свободы, Гения и Славы палачи!Таитесь вы под сению закона,Пред вами суд и правда – всё молчи!..Но есть и Божий суд, наперсники разврата!Есть грозный суд, он ждет;Он недоступен звону злата,И мысли и дела он знает наперед.Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:Оно вам не поможет вновь,И вы не смоете всей вашей черной кровьюПоэта праведную кровь![1837] [27]

27

В стихотворениях Лермонтова эта резкая нота не новая. Еще в юношеских его стихах встречались строфы с очень откровенным общественно-политическим смыслом. Попадаются они и в стихотворениях позднейшего периода, даже такого веселого, каким были годы юнкерской жизни.

Так, например, в поэме «Сашка» есть строки, по смыслу близко подходящие к заключительным словам стихотворения «На смерть Пушкина». Поэт говорит в этих строках о тех людях, которые трудятся, «как глупая овца, в рядах дворянства с рабским униженьем» и «прикрыв мундиром сердце подлеца», ищут чинов, «мирясь с людским презреньем» («Сашка», I, CXLVI).

Недавно было восстановлено одно, в отрывке сохранившееся, стихотворение Лермонтова, в котором речь шла также о льстецах, стоящих вокруг трона. Стихотворение должно быть отнесено, кажется, к 1836 году:

И день настал, и истощилосьДолготерпение судьбы,И море шумно ополчилосьНа миг решительной борьбы,И быстро поднялися волны,Сначала мрачны и безмолвны.И царь смотрел; и окруженТолпой льстецов, смеялся он;И царедворцы говорили:«Не бойся, царь… мы здесь… Вели,Чтоб берега твоей землиСтихию злую отразили,Ты знаешь, царь, к борьбе такойПривык гранитный город твой».И гордо царь махнул рукоюИ раздался его приказ.Вот ждет, довольный сам собою,Что море спрячется как раз.Дружины вольные не внемлют,Встают, ревут, дворец объемлют…Он понял, что прошла пора,Когда мгновенный визг ядраЛишь над толпою прокатилсяИ рой мятежных разогнал;И тут-то царь затрепетал,И к царедворцам обратился…Но пуст и мрачен был дворецИ ждет один он свой конец.И гордо он на крышу входитСтолетних, царственных палат,И сокрушенный взор возводитНа свой великий пышный град……………………………………………………

Лермонтов имел немало причин так печалиться и, в особенности, так сердиться. Стихи «На смерть Пушкина», действительно, скорее песня гнева, чем печали.

Пушкин умер жертвой великосветских интриг и обиженного самолюбия, жертвой того самого «света», который так привлекал Лермонтова и вместе с тем так часто сердил его своей холодностью. Лермонтов разделял дворянские взгляды Пушкина и не любил то новое, пришлое дворянство, которое сначала смотрело свысока на гениального «сочинителя», а затем подвело его своими сплетнями под выстрел.

В негодовании Лермонтова сказалось также и чувство патриота – в поэте всегда очень живое.

Но была и другая, более глубокая причина, побудившая Лермонтова так энергично выступить со своим словом в защиту памяти Пушкина.

Гибель Пушкина наводила поэта на один из наиболее трудных нравственных вопросов. В самом деле, подводя итог жизни и трудам Пушкина, Лермонтов в первый раз столкнулся лицом к лицу с роковым вопросом о счетах гения и толпы.

Мысль об общественном служении поэта давно его тревожила, но всегда в форме отвлеченного рассуждения. Теперь же перед его глазами был осязаемый факт – гибель поэта и непонимание этого события со стороны толпы простонародной и частью интеллигентной. Кончина Пушкина напомнила Лермонтову его ранние грезы о собственном призвании и смерти.

Дуэль получила в его глазах особую санкцию, и Лермонтов стал на нее напрашиваться.

II

В литературной критике высказывалось иногда мнение, что Лермонтов в вопросе о взаимоотношении поэта и общества пошел дальше Пушкина и понял социальную роль художника шире, чем она понималось прежде. Это, в известном смысле, верно.

Русская жизнь 30-х годов помогла в данном случае Лермонтову; она, независимо от него, выдвинула вопрос об общественном служении художника и обязала поэта с ним считаться; смерть Пушкина обострила для Лермонтова этот вопрос, и поэт стал упорно над ним думать. Его предсмертное стихотворение, «Пророк», было написано на эту же тему.

Пушкин, как известно, под конец своей жизни очень резко разграничил служение искусству от служения общественному интересу дня. Чем дальше художник уходил в своей поэзии от современности, тем ближе подходил к ней как публицист и издатель журнала. Та толпа, которую он, быть может, презирал как поэт, становилась предметом его забот как журналиста и историка. Пушкин имел право смотреть на себя как на общественного деятеля и искал этой деятельности.

Лермонтов в этом отношении стоял в условиях менее благоприятных, чем Пушкин. Он не имел ни положения, ни славы Пушкина. Служба не позволяла ему открыто и публично выступать со своим мнением. Поэт чуждался и публики, и литературных кружков: он писал для немногих и несколько побаивался гласности. Но чем ближе он становился к современности, тем настойчивее являлось желание сказать о ней свое слово. В распоряжении Лермонтова был исключительно его литературный талант, так как он не имел склонности к другим отраслям словесной деятельности. В какую сторону должно было направить этот талант теперь, когда узкие рамки личной жизни становились, по-видимому, для него тесны?

В последние годы жизни Лермонтов дал своему таланту полный ход, и среди лирических стихотворений, молитв, народных мотивов, исторических картин, патриотических од и романтических баллад стихи с ясной общественной тенденцией встречаются нередко.

Среди них самые яркие – стихотворение «На смерть Пушкина» и знаменитая «Дума».

«Дума» – поразительное произведение по силе и грусти. Припомним ее:

Печально я гляжу на наше поколенье!Его грядущее – иль пусто, иль темно,Меж тем, под бременем познанья и сомненья,В бездействии состарится оно.Богаты мы, едва из колыбели,Ошибками отцов и поздним их умом,И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,Как пир на празднике чужом.К добру и злу постыдно равнодушны,В начале поприща мы вянем без борьбы;Перед опасностью позорно-малодушны,И перед властию – презренные рабы.Так тощий плод, до времени созрелый,Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,Висит между цветов, пришлец осиротелый,И час их красоты – его паденья час!Мы иссушили ум наукою бесплодной,Тая завистливо от ближних и друзейНадежды лучшие и голос благородныйНеверием осмеянных страстей.Едва касались мы до чаши наслажденья,Но юных сил мы тем не сберегли;Из каждой радости, бояся пресыщенья,Мы лучший сок навеки извлекли.Мечты поэзии, создания искусстваВосторгом сладостным наш ум не шевелят;Мы жадно бережем в груди остаток чувства —Зарытый скупостью и бесполезный клад.И ненавидим мы, и любим мы случайно,Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,И царствует в душе какой-то холод тайный,Когда огонь кипит в крови.И предков скучны нам роскошные забавы,Их добросовестный, ребяческий разврат;И к гробу мы спешим без счастья и без славы,Глядя насмешливо назад.Толпой угрюмою и скоро позабытой,Над миром мы пройдем без шума и следа,Не бросивши векам ни мысли плодовитой,Ни гением начатого труда.И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,Потомок оскорбит презрительным стихом,Насмешкой горькою обманутого сынаНад промотавшимся отцом.[1838]

Это стихотворение как нельзя лучше отражает малую подготовленность Лермонтова к оценке современного ему общества: «Дума» – огульное и беспощадное осуждение целого поколения молодежи, которая как раз в эти годы (1830–1840) всеми своими стремлениями опровергала обличителя. Целое поколение названо не имеющим будущности, бездеятельным, равнодушным ко всему, даже к поэзии, наконец, промотавшимся. Трудно себе представить большее преувеличение или, вернее, непонимание того, что вокруг готовилось и совершалось. Все люди «сороковых годов» были беспощадно унижены и, конечно, лишь потому, что поэт не подозревал их существования.