Михаил Задорнов. Аплодируем стоя
Шрифт:
– Во-во, ему!
Священник показывает, и они водружают куда надо свои толстые свечи, гася и выбрасывая маленькие, которые им мешают, и даже их свечи кажутся какими-то наглыми и беспардонными. Продаёт же церковь свечи и за три рубля, и за пятьдесят рублей, хотя перед Богом все равны. Но кожаная братва об этом равенстве не знает, они думают, что если Ему поставить самые дорогие свечи, то Он это оценит и простит то, что им там надо простить. Хотя они не прощения просят, они просят другое – успеха в своих делах, относясь к Богу, как к таможне, с которой всегда можно договориться.
Да, посетить церковь тогда стало так же жизненно важно, как демонстрацию новой зимней коллекции Валентина Юдашкина, а ещё лучше – посетить престижную церковь, в которой появляются первые лица страны вместе с патриархом. Надо было не святиться в церкви, а светиться, засвечиваться, чтобы тебя там все видели время от времени.
Итак, мы стоим в центре действительно тусовки. И Юдашкин, с которым наш герой знаком, – тут же. А рядом стоят, видимо, несколько его моделей в длинных платьях «от купюр» (эту полную изящества оговорку я придумал специально для вас). Вся прилегающая к церкви территория забита «мерседесами», «ауди», «вольво» и прочими средствами передвижения наших бизнесменов. Сами они, разумеется, тоже тут. И телохранители их, а как же! У всех сотовые телефоны, кое-кто по ним разговаривает: праздник праздником, но и дела не стоят: пропустишь пару звонков сегодня – завтра пропустишь пару миллионов, уйдут в другие руки. Поэтому жизнь кипит!
Концерт под названием «На троих». В самом начале Задорнов представлял Филатова, который был на тот момент уже тяжело болен, и Леонид читал что-то из недавно написанного. Потом уходил, провожаемый овациями благодарной публики. Вслед я, словно продолжая его теперь уже незримое присутствие на сцене, пел песни исключительно на его стихи. Так заканчивалось первое отделение, а всё второе брал на себя Михаил Задорнов, который и тогда был настолько популярен и любим публикой, что вторая часть концерта шла легко и радостно…
А крестный ход между тем начался. В шествии вокруг церкви, со свечами в руках узнаваемые лица известных актеров, политических обозревателей Центрального ТВ и даже членов Государственной думы. Они приветливо здороваются со всеми, кого узнают в толпе, как и на любом светском приёме. И только льющийся сверху перезвон колоколов напоминает о том, чей всё-таки сегодня день. Возле нашей группы уже довольно долго топчется пожилой нищий, совсем пьяный. Задорнов достаёт бумажник и вынимает оттуда пятьдесят тысяч – самая крупная купюра в то время. Быстро суёт её нищему и говорит: «На. Ну всё. Иди, иди». Без брезгливости, а я бы даже сказал, с этакой суровой жалостью Салтыкова-Щедрина нашего времени. Нищий не уходит, держит бумажку обеими руками, догадываясь, что это много, и ещё не веря своему счастью. «Ну иди, давай, иди, – опять повторяет Миша. – Больше нету. Иди». Да какой там – больше! Нищий глядит на купюру и различает на ней цифры. Ясно, что никто и никогда ему столько не подавал, и он, потрясённый, начинает медленно поднимать глаза от банкноты к лицу подавшего, чтобы посмотреть, что за благодетель такой отыскался, и тут… узнаёт. Задорнова в это время по телевизору – столько, что если он, телевизор, у нищего есть, то не узнать сейчас сатирика, даже будучи пьяным в хлам, невозможно. А телевизор у нищего, выходит, был. И он вдруг падает на колени перед Михаилом, крича на всю площадь: «Спаситель ты мой! Артист знаменитый!» И его крик, его слова неудобны и почти оскорбительны, хотя он хотел как лучше, это были самые высокие слова, которые он знал. Но обозвать писателя ничтожным именем «артист» – неправильно и неудачно, это во-первых. А во-вторых, кричать в апогее Пасхи слово «спаситель» и адресовать его не виновнику торжества – это уж и вовсе не прилично. Но нищий не унимается. «Какое счастье, – кричит, – что такой человек… заметил меня… помог! Да я своим детям по гроб буду рассказывать!» и т. д., и т. д.
Задорнов совсем смущён и к тому же видит мою реакцию на всё это дело, а какая у меня ещё может быть реакция, я, понятное дело, хохочу, закрыв лицо руками. А нищий тем временем ловит руку Задорнова с целью поцеловать. Миша отдёргивает руку, краснеет и злится. Вот тут его цинизма не хватает, чтобы довести всю ситуацию до привычного ему абсурда. Если бы он спокойно дал нищему поцеловать свою руку, а затем осенил его крестным знамением, образовалась бы вообще законченная картина «Явление
Однако его порыв сделать очередное маленькое добро, а затем явное смущение, даже с временной потерей чувства юмора, от изъявления такой страстной благодарности – это скрытая от телевизионных камер и, может быть, даже лучшая часть его натуры. Лучшая, потому что стыд или порыв к добру – качества, которые сам Спаситель, надо думать, не осудил бы. А уж ничтожное расстояние между высоким и смешным у нашего паранормального населения Он, вероятно, уже давно заметил. У нас больше всех денег на открытии храма Христа Спасителя собрал, говорят, один наглый, но остроумный нищий, который повесил на грудь табличку: «Жертвуйте на восстановление… бассейна “Москва”».
Одно детство на двоих…
Детство – поразительный отрезок человеческой жизни. Уж если что-то закладывается в душе, в сознании, в памяти, а ещё загадочней и всегда без расшифровок – в подсознании, то человек живёт с этим всю жизнь. Ладно, живёт. Подчас детство определяет взрослые поступки, подчас якобы неосознанный выбор, подчас будоражит совесть, если тебя вдруг ведёт явно не в ту степь… и волоком – в другую сторону.
Недаром Христос сказал – «не будете как дети – не войдёте в Царство Божие». Не «детьми» оставаться, а хранить это уникальное «здесь и сейчас», которое подвластно только ребёнку, и быть верными своему детству. С возрастом человеку дано порой с горечью осознавать, как много упущено из того, что сулило щедрое детство. Но, наверное, это не так. Всё заложено в человеке на разных уровнях глубины. Как драгоценные полезные ископаемые. Что-то легко достаётся с поверхности, а над чем-то надо ох как потрудиться. Говорят, это больно, когда вызревает душа. Но не было бы брошено зародыша в детстве – нечему было бы вызревать. А насчёт того, что упущено… Возможно, намного важней, кем ты НЕ СТАЛ, чем то, кем СТАЛ. Это НЕ СТАЛ богаче и содержательней состоявшегося, воплощённого, как недоговорённость всегда богаче сказанного, как незавершённость загадочней и таинственней результата…
Детство всегда отдаёт и никогда не забирает. Как часто ребёнок, сам не понимая почему, вдруг начинает горько рыдать, когда не он сам, а кто-то рядом разбивает коленку. Не понимает, просто ревёт, а в душе в этот момент формируется, вылупляется великое человеческое свойство – сострадание. В том, что все мы родом из детства, совсем недавно убедилась, когда «разбила коленку». Муж в больнице, сын в полной запарке на работе, у дочери – пятимесячный малыш на руках, – а мне надо лететь в Томск на празднование столетия отца, и что-то придумывать, и что-то организовывать. И тут, как по мановению волшебной палочки, звонок из нашего общего московско-рижско-коктебельского детства. Прозвучал он аж в четыре утра, я схватила мобильник, понимая со сна, что в такое время ничего хорошего быть не может. Но ошиблась. Услышала опять же со сна не узнанный, но знакомый голос: «Привет! Ну ты хоть понимаешь, что всё только начинается?!» Я хрипло промычала, что сплю и ничего не понимаю. Голос извинился и сообщил, что перезвонит утром. Когда, проснувшись, я глянула на дисплей мобильника, то увидела: «Миша Задорнов». Ну да, вот так и живём. Не видимся месяцами, а потом, как почувствуешь себя в плену у детства, тут уж не до времени суток – всегда остро и безотлагательно. Миша извинился за ночной звонок, выслушал мой вопль по поводу возникшей ситуации с юбилеем отца и без паузы для обдумывания заявил, что всё берёт на себя и надо срочно встретиться. Я положила трубку, и мысли мои унеслись в коктебельскую бухту, где мы с Мишкой пытались выжить, попав в шторм на взятой напрокат лодке. Так как детям лодки не выдавались, мы подговорили отдыхающего в Доме творчества писателей студента, который взял напрокат лодку и отогнал её в Лягушачью бухту. Там уж мы сами сели за вёсла. Когда лодка оказалась далеко в море, небо внезапно насупонилось, набрякло, вода стала сизой, по ней пошла рябь, а потом и волны. Нас относило всё дальше от берега. Мы гребли изо всех сил, но начинавшийся шторм уже кидал нас как щепку. Мы тогда поняли, что наша преждевременная кончина практически неизбежна. Одновременно оба уцепились молящим взглядом за единственное лицо, которое взирало с Кара-Дага. Каменный профиль Пушкина как всегда священнодействовал над морем… Минуту спустя сквозь наши дикие вопли прорезался звук мотора. Спасатели выловили нас из залитой до краёв лодки и доставили на берег…