Михайлов или Михась?
Шрифт:
* * *
ЮЛИЯ ЛЕБЕДЕВА:
В тюрьму Шан-Долон меня привезли ночью, в том самом платьице, в котором я была, когда пришли полицейские. Ни зубной щетки, ни смены белья, ни косметики – ничего у меня при себе не было. Конечно, я понимала, что натворила черт-те что. Но я и вправду была в тот момент не в себе, способна на самые отчаянные поступки. Прилетев в Женеву, я ринулась узнавать о судьбе своего друга и выяснила, что он действительно застрелился. Где он взял оружие, почему ушел из жизни – вот о чем я думала все это время. И когда за мной пришли полицейские, я находилась в какой-то про-страции. Спокойно, даже, скорее, равнодушно пошла с ними. Мне, по большому счету, в тот момент было абсолютно наплевать, что со мной сделают.
Перед тем как отвезти в Шан-Долон, меня допросили в полиции. И первый вопрос, который мне задали, был о Сергее Михайлове. Меня спросили, знаю ли я его. «Что вы подразумеваете под этим вопросом? – переспросила я. – Знаю лично, знаю хорошо или знаю в лицо? У нас вся страна его сейчас знает. Дня не проходит, чтобы его не показывали по телевизору или не публиковали его фотографий в газетах и журналах. Так что я тоже знаю Сергея Михайлова в лицо…»
Следователь меня оборвал: «Вы должны говорить правду. Вы наверняка хорошо знакомы, судя по почерку, вы занимаетесь одним делом и работаете вместе».
Этот
Дело в том, что в Шан-Долоне содержатся и женщины и мужчины, но женские и мужские камеры находятся в разных, далеких друг от друга и никак не сообщающихся коридорах. Надзиратели тюрьмы, таковы правила, строго следят, чтобы мужчины и женщины никогда между собой не встречались. Мужчины всегда выводились на прогулку на футбольное поле, а для прогулок женщин была предназначена зеленая, поросшая травой лужайка совсем в другом конце тюремного двора. Да и гуляли мы в разное время.
Моя первая встреча с Сергеем произошла через несколько дней тюремного заключения. Моими адвокатами стали Ральф Изенеггер и Яна Смутни, чешка по происхождению. Собственно, Изенеггер почти не занимался моим делом, в основном все свои проблемы я обсуждала с Яной. И вот однажды после встречи с ней мы вышли в коридор, и я увидела рядом с Ральфом высокого широкоплечего мужчину. Я уже знала, что женщин и мужчин-заключенных ограждают от встреч. К тому же стоявший рядом с адвокатом мужчина был в прекрасном, элегантном костюме, я даже решила, что это начальник тюрьмы. Тут меня подозвал Изенеггер и сказал: «Юля, познакомься, это господин Сергей Михайлов». Мне показалось, что Сергей даже несколько растерялся, во всяком случае, наступила долгая пауза. А может, он просто был поражен, услышав русскую речь. Не знаю, мы как-то никогда с ним не выясняли, что он чувствовал в тот момент. Но потом мы разговорились, и, что самое удивительное, стоявшие поодаль гардианы спокойно наблюдали за нашей встречей и не мешали разговору. Только через несколько минут один из них выразительно постучал ногтем по циферблату часов, и нас развели по своим коридорам. Потом было еще несколько таких же «случайных» встреч. Я, допустим, шла на встречу с адвокатом, священником или психологом, а старший над-зиратель, который указывал, какому заключенному в какую комнату пройти, меня предупреждал: «Зайдите сначала в комнату № 10». Это вообще был очень странный человек, никак не вязавшийся в моем воображении с ролью тюремщика. Его звали Марсель, и при моем появлении он неизменно вставал, приветствовал меня обязательным
«Бон жур, мадам Джулия» и целовал мне – заключенной (!) – руку. Потом я заходила в комнату, где уже сидел Сергей. Дверь комнаты всегда оставалась открытой, но несколько минут мы могли беспрепятственно поговорить. Эти встречи для меня были даже важнее бесед с адвокатом. Сергей умел не просто успокоить, он вселял какуюто необыкновенную уверенность.
А однажды Сергей устроил такое, от чего ахнула вся тюрьма. Обитатели Шан-Долона вообще очень любят интересоваться биографией каждого вновь появившегося заключенного, узнают, кто он по знаку зодиака, когда у него день рождения, какая семья, ну и все такое прочее. Потом по внутренней «почте» это расходится по всей тюрьме. Так что Сергей тоже знал, когда у меня день рождения. 23 июля я проснулась в скверном настроении. А чего хорошего меня здесь могло ждать в день рождения? Дома были бы гости, много шуток, веселое застолье. А тут… И вдруг в камеру входит надзирательница и говорит: «Джулия, тебе передача». И вкатывает тележку, на которую были водружены две огромные корзины и букет роскошных роз. А в корзинах! И фрукты, и шоколад, и деликатесы. Там столько всего было, что я могла всю тюрьму накормить до отвала. В этой передаче был даже добрый шмат сала. Видно, Сергей Анатольевич решил, что я по нему страшно соскучилась. Потом подарки поступали весь день. Их приносили из разных камер – мужских и женских: цветы, конфеты, шоколад. Потом надзирательницы мне сказали, что такого дня рождения тюрьма Шан-Долон никогда не видела. Было даже шампанское, что запрещено категорически. Шампанское принес священник Алан Рене Арбе, который навещал нас в тюрьме регулярно. На бутылках значилось, что это безалкогольное фруктовое шампанское, но по мозгам нам, отвыкшим от вина, дало будь здоров. Кстати, еще одну бутылку шампанского принес заместитель начальника тюрьмы. Дело в том, что я неплохо рисую и нарисовала ему акриловыми красками на холсте родовой герб его семьи. Вообще это был день сплошных исключений. Для того чтобы нарезать продукты, мне выдали остро наточенные ножи, потом разрешили вынести в коридор музыку, что вообще-то раз-решалось только по субботам и воскресеньям. А начальница женского отделения даже танцевала со мной. В общем, мы веселились от души. В этот день в Женеве был какой-то праздник, и вечером был салют. Конечно, к моему дню рождения это не имело никакого отношения, но заключенные, охочие до всяких выдумок и легенд, тут же распространили по тюрьме слушок, что и этот фейерверк тоже устроили в мою честь. Правда, тюрьма остается тюрьмой, и на следующей день в моей камере устроили шмон по всем правилам, перевернули все вверх дном, боялись, что кто-то из моих сокамерниц стащил нож.
Вообще отношения между обитателями Шан-Долон были очень интересными и своеобразными. Многие из нас работали в мастерской, занимались какими-то поделками. Я, например, рисовала. Таких кистей и красок, как в этой тюрьме, я никогда в жизни не видела. Считалось, что я делаю свои рисунки на продажу, но за стены Шан-Долона они даже не выходили – их раскупали надзиратели, а деньги перечисляли на мой тюремный счет, так что в магазине я могла купить какие-то предметы личной гигиены, дозволенную парфюмерию, сигареты, продукты. Заключенные очень любили дарить друг другу свои поделки, так что из мужского отделения в женское и наоборот все время пересылались очень трогательные подарки. Романы здесь вспыхивали мгновенно, история Шан-Долона даже знает несколько свадеб между заключенными. Свадьбы, вернее, обряд бракосочетания, законом не запрещены, но поскольку Шан– Долон – тюрьма следственная, то никаких свиданий и интимной жизни заключенных, вступивших в брак, не позволялось. Вот после вынесения приговора и перевода в обычную тюрьму такие встречи были предусмотрены. Кстати, недавно я получила на свой домашний адрес письмо, в котором лежала открытка-приглашение на церемонию бракосочетания в Шан-Долон. Как я уже рассказывала, мужчины и женщины в тюрьме гуляли отдельно и в разное время. Когда мы выходили на прогулку, то все мужское население устраивалось у окон своих камер. Женщин прогуливали с часу до двух часов дня. Летом жарища невероятная, солнце так и палит. Официально разрешалось загорать только в купальниках. Но откуда у зэчек могли быть купальники? Наиболее смелые сбрасывали с себя одежду и загорали в нижнем белье. Что творилось в эти моменты с мужиками, передать не могу. Вот так и начинались тюремные романы. Приглянувшейся даме кавалер считал своим долгом тотчас отправить письмо. Система тюремной почты была отработана до мельчайших деталей, и называлась эта почта на тюремном жаргоне
«е-е». Для начала нужно было сплести тонкую, но прочную веревку длиной метров двенадцать—пятнадцать. Для этого использовалось все, что можно было вынести из мастерской, женские колготки, припрятанные от надзирателей, старые простыни. Один конец веревки оставался в руках, к другому привязывался целлофановый пакет. В пакет укладывалось письмо, а в качестве груза апельсин или яблоко. Вот этот привязанный к веревке пакет метался на другой этаж, где уже в назначенное время дежурил человек с высунутой из окна шваброй. Нужно было умудриться метнуть это «лассо» так, чтобы пакет обмотался вокруг швабры или по крайней мере зацепился за нее. Конечно, отправка почты от мужчин к женщинам происходила более ловко. Женщины то и дело роняли из рук конец веревки, и тогда письмо забирали надзиратели. Они знали о нашей переписке, но не письма их беспокоили, а передача наркотиков. Вот за этим следили действительно строго, а на передачу писем смотрели сквозь пальцы. Об этом я знаю потому, что в моей камере то и дело появлялись заключенные-наркоманки.
Часто приходил в тюрьму пастор Алан Рене Арбе. Я так до конца и не разобралась, к какой же конфессии он себя причисляет. Это какое-то новое реформистское движение, объединяющее христиан, иудеев и даже мусульман. Они исходят из того, что Бог един. Алан Рене Арбе в тюрьму наведывался регулярно, причем делал он это совершенно бескорыстно. С собой он приносил хорошие духи или туалетную воду. В тюрьме пользоваться этим видом парфюмерии не разрешалось – боялись, что заключенные будут использовать парфюм вместо алкоголя. А пастор приносил свободно и в конце наших бесед всякий раз обрызгивал меня чуть не с ног до головы. Я один раз даже сказала, что боюсь, как бы меня не спросили, почему после каждой встречи со священником я так замечательно пахну. Пастор изучал русский язык, сносно на нем болтал, увлекался русской литературой, историей, культурой, но особенно его интересовал русский сленг. Это были странные беседы. С одной стороны, он нас морально поддерживал, утешал, с другой стороны – интересовался деталями дела в самых мельчайших подробностях, вызывал на откровенность, граничащую с исповедью. Сказать честно, я так и не разобралась, что же за человек Алан Рене Арбе. Но встречи с ним на самом деле приносили успокоение, давали ощущение духовного равновесия.
Долгое время я посещала и еще одного господина – психолога. Чрезвычайно обходительный мужчина, он постоянно призывал меня к откровенности, уверяя, что если я сообщу ему правду о своих сообщниках и делах, то на душе у меня станет легче. Мои уверения в том, что мне нечего добавить к уже сказанному, он совершенно не воспринимал и клялся в том, что все, мною сказанное, в нем и умрет. Однажды я язвительно заметила, что он, может быть, никому ничего и не скажет, а вот установленные по углам комнаты глазки телекамер меня что-то смущают. Психолог покраснел, как нашкодивший мальчишка, и стал что-то такое лепетать, что здесь, мол, когда-то была лаборатория и кто-то в ней учился операторскому делу. «Интересное вы выбрали место для учебного заведения», – не удержалась я от замечания. Самое интересное, что, дура, долгое время была убеждена, что эти посещения для меня обязательны. Но всякий раз, являясь на встречу с психологом, я должна была по двадцать минут, а то и больше ожидать его запертой в тесной клетке – таков был порядок. Однажды я психанула и сказала, что если уж я обязана встречаться с этим типом, то пусть он тогда хотя бы является вовремя. На что мне и сказали, что никто меня не обязывает. На этом мои встречи с психологом прекратились. Все те восемь месяцев, что я провела в Шан-Долоне, я общалась с Сергеем. «Случайные» встречи происходили все реже и реже, но зато мы перекрикивались. Я называла эти, с позволения сказать, беседы «Малыш и Карлсон». Моя камера была на третьем, самом верхнем этаже, а Сергей гулял по крыше, над которой была натянута металлическая сетка. В определенное время я свешивалась из окна и во всю глотку кричала: «Сергей!» Он подходил к ближнему к моей камере краю и отзывался. Ну ни дать ни взять – Малыш в окне и Карлсон на крыше. Охранники, которые сопровождали его во время прогулок, давали нам некоторое время на этот, очень громкий, разговор потом, конечно, вмешивались, и «беседа» обрывалась до следующей прогулки. Сергей Михайлов был поистине самым заметным и самым легендарным обитателем Шан-Долона. Здесь ожидали суда и приговора убийцы, грабители, мошенники, но ни о ком так много не судачили в Шан-Долоне, как о Михайлове. Заключенные всей тюрьмы считали своим долгом собирать все газеты, в которых о нем были статьи, и отправлять их мне. В отличие от Михайлова я не была лишена прогулок вместе со всем своим отделением, а эти прогулки становились единственным местом общения с другими заключенными. Не было дня, чтобы меня кто-то не пытался расспросить о Сергее. И они страшно обижались, когда я не могла сказать им ничего нового, кроме того, что было написано в газетах. А уж вопрос о том, люблю ли я Сер-гея, был просто постоянным. И когда я отвечала: «Я думаю, он теперь мой настоящий друг», – я видела разочарование на лицах. Они-то жаждали необыкновенного романа двух русских, а романа не было. Я восхищалась мужеством Сергея, его умом, ясностью мышления, умением убеждать и внушать уверенность, но как этого было мало моим слушательницам. И как необходима эта поддержка была мне.
В тюрьме Шан-Долон я провела восемь месяцев. А потом был суд. Кстати сказать, впоследствии я узнала, что судебное заседание по делу Сергея Михайлова проходило в том же зале «3А» женевского Дворца правосудия, где и меня судили. После того как президент суда огласила результаты жеребьевки присяжных, места рядом с ней заняли пять мужчин и одна женщина. В зале раздались аплодисменты. И вообще процесс напоминал некую неизбежную формальность, нежели суд. Чаще всего во всех формулировках звучала приставка «не». «Не совершала, не причастна, не состояла в сговоре», ну и так далее. Истица на суд вообще явиться не пожелала, а при-слала вместо себя нанятого ею адвоката. Не было ни одного факта, подтверждающего мою причастность хоть к какому-то криминалу. Следствию даже не удалось инкриминировать мне использование фальшивого паспорта, ибо хотя я и воспользовалась чужим паспортом, но он все же был подлинным. А за это в Женеве никакого наказания не предусмотрено. В принципе, если бы все обнаружилось в аэропорту Куантрэн, меня бы попросту депортировали, а поскольку было следствие и мне пытались «навесить» совсем иные грехи, то как такового разговора об использовании чужого паспорта на суде почти и не возникало. Во всяком случае, ни у судьи, ни у присяжных, судя по всему, и мысли даже не возникло наказывать меня за это. Одним словом, освободили меня подчистую и дали на сборы аж целых сорок минут.