Михайловский замок (сборник)
Шрифт:
Особый интерес был у Мити к судьбе продававшихся крепостных женщин, потому что невольно гвоздила мысль: вот такова была б участь Маши, не пойди она на посулы князя Игреева. Аргунов и о крепостных женщинах мог в подробности рассказать. Кроме продажи по газетным объявлениям рядом с борзыми и дорогой сбруей, были невольничьи женские рынки и в центре города и в преуютных прицерковных двориках. Искусницы разного рода рукоделий ценились подороже, черная рабочая девка шла вовсе дешево.
Рассказал Аргунов и про более затейливые способы сбыта девушек с рук. Так, одна шереметевская знакомая, именитая барыня, отобрав самых пригожих девочек, обучила их танцам и музыке и продала за большой куш предпринимателю «веселого заведения».
– За
У Мити злобно промелькнуло в голове: а Маша не закололась, в балете Сильфидой порхает!
И желая услышать от Аргунова какое-либо косвенное осуждение поступка Маши, в надежде хоть немного разрешить свою сердечную боль, Митя с раздражением спросил:
– Заколоть оскорбителя с пьяных глаз сумела, а заработать на выкуп честно – пороху не хватило? Если она танцы и музыку знала, могла бы в оброк отпроситься.
– Так ее и отпустят! Еще мужчину туда-сюда, да и то пока барина каприз не прошел. А не то, хоть европейским портретистом считается, домой отзовут, и, бывает, в лакейскую. А непокорливый нрав – на конюшню. Нет, брат, крепостному с талантом впору петлю на шею либо водку глушить. А девка коль хороша, один путь – в канареечки. Хоть золотой клеткой потешится. А в оброк – не слыхал, чтоб пускали… Наши Шереметевы – наилучшие из господ. Уж эти и разбогатевшему оброчному вовек не скажут: сам ты весь мой, значит, и деньги твои – мои. Эти чужого не отберут, напротив того: «Пользуйся своим миллионом на здоровье, – сказал наш граф одному богатею, принесшему его за себя в выкуп, – а вольной тебе не дам. Своих денег у меня довольно, а владеть тобой, богачом, мне только лестно».
– А как же Шелушин, шереметевский крепостной, получил вольную? – поспешил спросить Митя.
– А за что? За анекдот веселый. Тысячу раз прав наш сибиряк-самокатчик: хохотком да прибауткой, а не честью надо господ брать, всего они объевшись, их только на пряное тянет. А с Шелушиным вышло так: неоднократно просил он отпускную, уже известный богач. Уперся наш – на что тебе воля? Что я, богатеть тебе мешаю? Да на здоровье! И вот какая оказия вышла, привез как-то Шелушин в подарок графу устриц бочонок и тут нежданно-негаданно свою фортуну прямо за косы и схватил. Как раз в этот день у графа на Фонтанном доме парадный ужин предполагался, а в устрицах нехватка. Во всем городе, как назло, нет и нет. Шумит граф, у метрдотеля требует – вынь да положь. А тут и принесло к нему оброчника-богатея. Граф ему: вот просил ты у меня не раз вольную; слово мое – отпущу, добудь только нынче к ужину устриц. А у богатея в прихожей – готовенькие. Выкатил он молча бочонок – получайте, ваше сиятельство! Граф тут ему в обмен – свой подарочек. На том самом бочонке и вольную написал.
– То-то я не дурак, что свой самокат затеял, – усмехаясь, сказал недавно подоспевший Артамонов, – не я буду, если мой самокат не обернется тем бочонком с устрицами…
– В добрый час сказано, – потряс ему Аргунов руку, – я уж и сам тебя к слову помянул. Ну, узнал адресок?
– До самой калиточки довел, теперь только маменьку-кухарку порадовать. Она тоже помещена к некоей старушке, видать не окончательно лютой, и по пути к сыну живет. Проведаю ужо обоих.
– А сейчас пройдемте на Неву, душно мне здесь, – сказал Митя.
День был чудесный. Зима опять перебила начавшуюся было оттепель, но морозец стоял небольшой, сухой при ярко-синем небе.
Остановясь на мосту, залюбовались городом и его дальними перспективами.
– Весело тут летом, – тряхнул Митя светловолосой головой, как бы отгоняя тяжелые впечатления, дня, – часами, бывало, стою тут и любуюсь на гребные команды, особливо юсуповские. Те, что на длинных веслах, идут по Неве, а коротковесельные – по каналам. Гребцы разукрашены, как в сказке: великолепно по краскам – вишневые куртки, шитые серебром, на шелковой белизне рубах, шляпы с перьями, ну просто Венеция. А в лодках музыканты, роговая музыка чистейшего звука, как-то уносящая от земли…
Аргунов зло рассмеялся:
– А каково музыканту, создающему это неземное впечатление, хоть раз пришло тебе в голову? Участник рогового оркестра должен каждый навеки свистать одну и ту же свою известную ноту. Утратив всякое человеческое достоинство, иные из них, слыхивал я, не без гордости величают себя уже не своим именем, а исполняемой нотой; я нарышкинское «до»…
– А сколько палок на таком обломали, пока обмозговал он свою ноту! – сказал самокатчик.
– Да ты сам много ль бит? – хлопнул его по шхеру Аргунов.
– Маху дали, – ухмыльнулся сибиряк, – я сызмальства увертливый. Хоть и сказано: душа божия, голова царская, спина барская, – свою спину сумел сберечь. Бывало, возьмут мальчонкой в форейтора. Свалиться – беда: если лошадь не потопчет, на конюшне запорют. Так я старших просить надоумился, чтобы меня ремнями привязывали к седлу. Сомлеешь, бывало, а свалиться – не свалишься. Болтается голова, как кочан на ветру, случалось, водой отливали, зато розгой нет, не трогали. Ну, однако ж, мне пора и честь знать, за разговорами свое дело забыл. Пойти засветло подручных себе подыскать. Ведь из-за того парнишки я утренних всех упустил.
– Сейчас иди искать только на Вшивую биржу, на угол Владимирского, – сказал Аргунов, – там обжорный ряд торговлю раскинул, и все полдничать кинулись. На пирогах их настигнешь; кто лихо ест, тот, известно, лих и в работе.
Самокатчик пошел было, что-то вспомнив, вернулся, подошел к Мите, внушительно сказал:
– Нынче вечером к Андрею Никифоровичу приди, Митенька, он мне строго наказывал. Чтобы обязательно…
– Да уж приду, – отозвался Митя.
Его опять захлестнула тоска, и еще горшая, чем поутру. И странная детская злоба на Аргунова – зачем не дал и минуты отдыха, опять повернул мысли на оборотную, мрачную сторону восхищающей чувство красоты. Он раздраженно сказал:
– Дивлюсь на вас, Павел Иванович, так вы беспощадно крепостное зло видите, а хоть бы одного барина уложили?
– Совсем было раз собрался, да вовремя одумался, – неожиданно поведал Аргунов.
– Сибири устрашились?
– Не столько Сибири, сколько бессмыслицы такого занятия: одного барина убьешь, другой на его место станет.
– Расскажите, Павел Иванович, как было дело, – устыдившись себя, серьезно попросил Митя.
– Невеселый рассказ, хотя живописный в смысле картины наших помещичьих нравов. Взял меня как-то граф к своему соседу-приятелю – вместо заболевшего художника ему для спектакля домашнего занавес написать. Занавес написал, а декорации не поспели, и лес пришлось изображать, так сказать, домашними средствами. На подмостках тесно уставили мальчиков с кудрявыми березками в руках – чудесный издали молодняк. В этом лесочке, по тексту пьесы, появились охотники и медведь. Актер-медведь, завернувшись в мохнатую полость саней, взревел и, согласно замыслу автора, пошел на охотников. А барин-хозяин тихонечко своему датскому догу как шепнет: ату его! – и спустил с цепочки. Дог – на медведя, впился клыками, тот ревет благим матом, березовый лес вмиг попадал, ребята врассыпную. Крик, слезы, у медведя кровь ручьем… А я рядом с барином с большим молотком стоял, уйти не успел – последние гвозди в декорации заколачивал. Вот как все заревут, а барин – ну хохотать, у меня сама собой рука с молотком поднялась. Из последних сил удержался, чтобы его по голому черепу не хватить Эх, – вздохнул Аргунов, – что за толк в бунтах и убийствах? Запорют – и вся недолга. Раньше срока не повернешь это дело.