Шрифт:
Славное выдалось утро: кто помер, еще и каяться будет. Снега убегают, звенят ручьи, все вокруг просыхает, парует. Небо обновилось — синеет совсем по-весеннему.
Сад мой стоит еще голый, но уже бродит соками, налился, вот-вот раскроются почки.
— Здравствуй, — говорю ему, снимая шапку.
По утрам я всегда снимаю перед ним свою заячью шапку с завязанными на затылке ушами.
Девчата смеются:
— Вы у нас, Микита Иванович, прямо народный артист!
Думают, чудит старик.
— Цокотухи, — говорю, — вы не смейтесь, без этого сад родить не будет.
— Без вашего
— А как же… Каждой яблоньке да грушке поклонишься и смотришь заодно — какова она? Не свил ли на ней гнездо вредитель, не холодно ли почке, не требует ли от меня срочной помощи.
Спокойный, тихий стоит сад. Видели бы вы, какими упругими, мускулистыми становятся эти деревья, когда подует ветер! А сейчас каждое словно мечтает о чем-то, глянцевым блеском вспыхивает на солнце, а там, где я прохожу, деревцо, будто невзначай, задевает меня, тянется ко мне своими живыми, влажными руками. Смышленое, знает, к кому тянуться… Еще бы не знать: в этот сад я вложил двадцать лет жизни.
Сегодня мы открываем траншеи в саду. Всю зиму они были закрыты рамами и рогожами, привалены сверху землею. Траншеи глубокие, длинные, стены обложены саманом и выбелены. Это наш лимонарий, подземная, вечно зеленая роща субтропических культур.
Садовник во всем понимает садовника. Только садовник может понять, с каким чувством поднимал я сегодня первую раму. Выдержали или нет? Сбудется наша мечта или, может, придется начинать все сызнова? Зиму-то цитрусы мои сидели не политые, в темноте, в траншеях, заметенных сверху снегами. Такую ночь не то что растению, и человеку нелегко было бы выдержать. Ночь многомесячная, как в Заполярье… Конечно, я и зимой не раз заглядывал к ним, давал им во время оттепели световую подкормку, но сегодня..
Открываю, а у самого сердце замирает. И девчата, неусыпные кадры мои, ученицы и помощницы, сбились возле меня, стоят — не дышат.
Быть у нас субтропикам или не быть?
Отворяю раму торжественно, словно дверь в свой завтрашний день. Солнечные зайчики, опередив меня, уже прыгнули в траншею, заиграли в белых подземных хоромах, осветили шеренгу маленьких наших южан.
— Зеленые! Живые!
Уже мы в траншее, ощупываем листья. Они хоть и ослабели за зиму, но не осыпались, не отмерли. Чую в них жизнь, это главное. Земля под цитрусами затвердела и спрессовалась — вытянули деревца из-под себя всю влагу. Теперь мы их польем. Будет вам вода, будет свежий воздух, получите света и тепла вдоволь. Впереди много роскошных солнечных дней.
— Видите, девчата, увенчались успехом наши труды. Разве не говорил я, что на наших землях да в наших условиях все будет расти и улыбаться. Не принимается у нас только одно дерево…
— Какое, Микита Иванович?
— Которого не сажаем. Только оно и не вырастет здесь.
Помощницы мои радуются цитрусам не меньше моего. У них есть для этого все основания. Разве не воевали они за лимонарий, как и я? Разве не рыли вот эти траншеи, так что мозоли вздувались на руках?.
Отгребают землю, поднимают рамы, весело грозят:
— Пойдем да притащим того долговязого морганиста сюда! Согнись-ка, мол, фома неверный, в дугу, полезай-ка в траншею да погляди: жив наш лимонарий!
Знаю, кому угрожают мои комсомолочки. Они имеют в виду нашего дорогого бухгалтера Харлампия Давыдовича Зюзя. Это он в прошлом году возглавил против меня оппозицию, когда я на правлении поставил вопрос о цитрусах.
— Мы вас уважаем, Микита Иванович, — разглагольствовал тогда Зюзь. — Никто не станет отрицать, что благодаря вашим сортам черешни и яблок наш «Червоный Запорожец» уже имеет немалые прибыли,
— Попал, — говорю, — ты пальцем в небо, товарищ Зюзь. Пока такой умник, как ты, стоит на берегу и разглагольствует, тот, кто, по-твоему, дурень, тем временем речку вброд переходит. Помнишь, когда-то были скептики, которые говорили, что и виноград у нас не выдержит, из всех закоулков каркали на Микиту, когда он высаживал первые кусты. А где сейчас те знатоки? Давай их сюда, я их утоплю в вине из наших новых зимостойких сортов винограда!
— А правда, утопили бы, — замечает наш голова [1] товарищ Мелешко. — Да выгодно ли?
1
Председатель ( укр.).
— Или, — продолжаю я, — возьмем историю с хлопком. В первые годы, когда наш украинский юг только начинал осваивать эту культуру, тогда из-за каждого угла нам шипели: «Не та зона! Не дозреют! Не раскроются коробочки до морозов!..» Было такое, товарищ Зюзь?
— Тогда с умыслом шипели, — ерзает на стуле Зюзь, — ты не равняй, пожалуйста!
— Тогда с умыслом, а сейчас ты, зерно, без умысла уже сам протер несколько пар штанов, сотканных из голопристанского или мелитопольского хлопка. Из того, в который не верили!
— Это не совсем то, — бросает Зюзь.
— То, — говорю, — именно то.
Тогда он, бедняга, попробовал меня на теории сбить. Приплел сюда нашу среднюю температуру, козырнул известными всем данными о числе солнечных дней, необходимых для нормального вызревания цитруса. Думает, припер Братуся к стенке, радуется:
— Не сходится баланс! Разрыв большой!..
— Если бы, — говорю, — сходился баланс наших климатических условий, нечего бы и ломиться в открытую дверь. Цитрусы уже давно бы распространились на Украине.
— А теперь разве мы себе климат переизбрали? Что вы сейчас можете противопоставить суровости наших континентальных зим? Ведь речь идет не о каком-то новом зимостойком сорте цитруса — за такой бы мы обеими руками! — речь идет о тех же нежных южанах, которые и в новой зоне будут своего требовать без скидки. Откуда вы, товарищ Братусь, надеетесь получить для них недостающее количество солнечных дней?
Высказался и с победным видом ждет. Только я рот раскрыл, чтоб проглотить Зюзя… проглотить вместе с его окулярами и журавлиными ногами, как откуда-то из сеней, опережая меня, отзываются ему хором: