Микита Братусь
Шрифт:
Показал я ему нашу землю. Терпеливо, не спеша изучал ее Мичурин.
— Прекрасная, — говорит. — Смело закладывайте.
А когда я насчет саженцев заикнулся, Иван Владимирович пристыдил, что просим у него (потом все-таки сдался и отпустил).
— Мне, — говорит, — не жалко, да вы ведь знаете, что сорта мои рассчитаны главным образом для продвижения на север. Вас, украинцев, ими вряд ли удивишь. Не так мои саженцы, как метод, метод мой вам нужен. Законы управления природой и развитием растений — вот что к вам просится.
— Изучаем, — говорю, — Иван Владимирович, и применяем.
— Особое обратите внимание на сорта народной селекции. Там у вас — богатства неисчерпаемые.
Пока
— Пойдем, переоденешься и просохнешь. Ишь, как распарился… Ты еще прорастать у меня тут начнешь.
Неловко мне было причинять ему хлопоты, пробовал отказываться, — где там… Да еще и наказ Мелешко всплыл в памяти: не ломайся!
Позже Иван Владимирович угощал меня своими зимними сортами.
Пробую, похваливаю, а он усмехается.
— Не ври, — говорит, — вот не люблю лести. Сам знаю, что у вас там, на юге, куда вкуснее есть… Есть, есть, у вас там и должны быть лучше, чем эти. Но для севера, где раньше люди вовсе яблока не видели, и это уже не малое достижение.
Прощаясь, положил мне руку на плечо, стоит передо мной — родной, добрый наставник.
— А тебе, — говорит, — Братусь, будет труднее, чем мне.
— Почему, Иван Владимирович?
— У вас на Украине культура садоводства издавна, высокая, сортимент в основном хороший, не то, что в северных районах. Согласись, что никудышное улучшать легче, чем улучшать хорошее.
Я, кажется, знаю толк в шутках и сам люблю пошутить. И это, конечно, шутил со мной Мичурин! Оба мы тогда хорошо знали, кому из нас легче, а кому труднее. Труднее всех, понятно, было ему, Ивану Владимировичу, прокладывать для всех нас путь.
Конечно, наша дорога тоже не коврами была устлана. Кулаки и их прихвостни нам и мышей на остров напустили, и кору ночами на деревьях подрезали, и поносили Микиту на всех перекрестках. Был у нас в те годы такой шашель житомирский, клоп грушевый, сколько он мне крови испортил, да чорт с ним! Потопчусь на нем где-нибудь в другой раз, не теперь, когда о наших великих садах речь.
Посадили мы не за день весь сад. Сначала посадили ярус внизу, по краю острова, площадью в тридцать гектаров. Через год, когда этот принялся, — опоясали остров другим, широким ярусом в сорок гектаров. А на третий год освоили остальное, всю гористую часть острова. Сто двадцать га!
Так постепенно, вместе с укреплением колхоза, разрастался и наш сад, поднимался ярус за ярусом все выше, пока не взобрались мы на самую гору.
А теперь? Что здесь в мае делается, когда сад цветет! Идешь километр, а вокруг тебя сияет и сияет во все концы сказочное бело-розовое царство, идешь другой — а над тобою все плывут и плывут пышные душистые соцветья… А в августе? На виноградниках по полпуда гроздьев на каждом кусте, в саду — ветки гнутся от плодов, знай подпирай! Пригнешься — понизу холмы красных шафранов горят меж деревьев, выпрямишься — бьют в глаза солнечным блеском кальвили, облепив крону до самой макушки… А когда ветер — ступить тебе некуда: земля устлана созревшими плодами. Возьмешь яблоко в руку, взглянешь на него, и такое оно смотрит на тебя красивое, такое чудо совершенное, — что уже не осмеливаешься бросить его обратно на землю. Так и держишь в руке. Между прочим, у своих приятелей-садоводов я тоже замечал: не утерпит, поднимет яблоко с земли, а бросить его потом не решается, неудобно как-то.
Мне везет на встречи с большими людьми. Такая уж у нас жизнь стала урожайная на полноколосых, выдающихся людей! В позапрошлом году посетил наш сад секретарь ЦК. Как и встречу с Мичуриным, никогда я не забуду тот день. Было это в мае, в пору
Началось вот с чего: прибегают, запыхавшись, ко мне в яблоневый квартал наши непоседы-пионеры (я им не запрещаю толочься в саду, пускай привыкают).
— Микита Иванович, какие-то машины пролетели через мост на остров!..
— А точнее?
— Легковые, одна за другой!
«Кто б это мог быть?» — думаю и выхожу на центральную аллею.
Вижу, приближается группа людей — машины внизу оставили. Узнаю среди них нашего секретаря райкома товарища Смирнова, Лидию Тарасовну Баштову и непременного Мелешко, конечно, тоже узнаю. Все они держатся во втором эшелоне, а впереди кто-то идет, живо поглядывая на кварталы — невысокий, коренастый, в белом костюме. Подхожу ближе, смотрю, а это наш секретарь ЦК!
Совсем такой, как на портретах. Улыбается мне приветливо, словно мы давно уже с ним знакомы и за одним столом сидели.
— Здравствуйте, товарищ Братусь, — и подает мне руку. — Так это ваши владения?
— Мои, — говорю.
А сад цветет! Люблю его во всякую пору — и золотым летом, и багряной осенью, и зимой, когда он, заиндевевший, дремлет, стоя по пояс в снегу, — но весной, да еще в мае! Этому и слов не подобрать!.. Верно, только садовник и пчела могут тогда сравниться силой своего наслаждения, своей любви к нему… А в ту весну мой сад расцвел небывало, казался пышнее, чем когда бы то ни было.
Самая маленькая веточка и та вся облеплена бело-розовыми лепестками. А воздух! Воздух такой, что хоть во флаконы его наливай. Каждое деревце, вся его крона светится, будто огромная ваза, созданная из воздуха, солнца и тончайшего фарфора.
Думаю, что сад наш расцвел тогда так могуче за все свое горе, за все муки, пережитые им в лихолетье оккупации. К тому времени не успел я еще и все осколки повытаскивать, кое-где они еще сидели в живых стволах, сердце болело у меня за них!
Идем с гостем, толкуем. Рассказываю ему, как ремонтируем сад после войны, и как сторож нашего сада дед Ярема в годы оккупации мужественно принял немецкие плети за то, что отказался показать коменданту мой гибридный участок, и как другие колхозники тоже указали коменданту совсем не то, что он искал. Не умолчал я перед секретарем и о наших потерях, рассказал, что часть нашего питомника оккупанты все же погрузили в вагоны и вывезли в свой райх, а больше не успели, потому что, как известно, подавились. Все выложил, что наболело, и перспективу попутно нарисовал. Тянуло меня еще пожаловаться на Мелешко за то, что не хочет самолеты нанимать в Аэрофлоте, чтоб окуривали нам сад с воздуха, но потом сдержался.
Идем, и всякий раз перед каким-нибудь прекраснейшим клубком живого соцветия секретарь останавливается и снимает свой брыль, будто здоровается с яблонькой. По этой примете я сразу определил его: душевный человек, сам славный садовник. Позже он мне открылся, что да! действительно занимается.
— Спасибо вам, — говорит, — товарищ Братусь, за ваши труды, за вашу плодотворную жизнь. Пока что у нас таких цветущих островов немного. Наша цель — сделать так, чтоб не отдельные острова красовались в цвету, а чтобы сплошь укрыли сады нашу землю, затопили, как весенний разлив. Сейчас еще далеко не все колхозы могут похвастаться своими садами. Мало деревьев на приусадебных участках, и в частности на юге. Разве это дело? Надо, чтоб росло не только в колхозах и совхозах, не только на усадьбе у колхозника, рабочего или служащего, надо, чтоб и усадьбы наших МТС утопали в садах, чтоб рудники, школы, больницы, детские дома — все окуталось зеленью, чтоб наши промышленные центры, наконец, опоясались могучими зелеными кольцами плодовых насаждений. Как по-вашему, товарищ Братусь?