Миклош Акли, или история королевского шута.
Шрифт:
– Все это хорошо, но дадут ли мне эту гроздь? Мартинец как раз перепланирует парк в Ишле, и его жена, оставшись здесь, строже смотрит за виноградником, чем в свое время Аргус за колхидским золотым руном.
В то время в оранжерее при Бурге священнодействовал главный императорский садовник, знаменитый Мартинец, который на нескольких лозах уже в начале мая ухитрялся получать зрелый виноград. Но это было в диковинку и считалось великой честью для гостя, если у императорского стола его потчевали майским виноградом.
– Вы правы, теперь за оранжереями присматривает жена главного садовника, - подтвердил император, - Скажите ей, что я распорядился.
– Так она мне и поверила.
Императора засмеялся.
– Вот как? Вы так полагаете, что жена
И с известной филистерской любовью к каламбурам сел к столу Миклоша и набросал записку в несколько слов:
"Хотя звучит невероятно, на сей раз Акли правду говорит. Император Франц".
– Ну если вам не лень, и до сих пор вы не обманывали бедную женщину, покажите ей вот эту записку.
Глава IV.
Институт благородных девиц госпожи Сильваши и нарушенная идиллия.
Акли приятно было слышать поддразнивания и намеки императора. Отправившись в оранжерею, он раздобыл там гроздь винограда, разумеется без помощи императорской записки, которую он спрятал к себе в бумажник, на память. Потому что нимб императорского всемогущества - единственная среди прочих человеческих слабостей, что не теряет своего воздействия на людей даже и в непосредственной близости.
Затем Акли сел в экипаж и поехал на улицу Унгаргассе, в институт благородных девиц госпожи Сильваши. Небо показалось ему сумрачным, затянутым тучами хотя на самом деле на нем сияло солнце.
В другую пору он катил этой дорогой всегда веселый, в хорошем расположении духа. Четверги, проведенные ранее с этой девочкой, казались теперь ему далекими и уже почти полузабытыми, как сладкие сновидения. И только теперь она начинал понимать, как дороги они ему. Обычно девочка уже ждала его приезда издали заслышав стук экипажа, и пока он добирался до общего зала ожидания она уже надевала соломенную шляпку на каштановую корону своих волос. Затем они шли гулять на лоно природы, играли в мяч, ловли сачком бабочек (это еще в первый год ее пребывания здесь), а то отправлялись в "Сосисочный Пратер"18, обходили один за другим шатры комедиантов, цирк, манеж, катались на карусели, где даже и сам Клипа восседал на деревянной лошадке или на козе. Клипой звала его Илонка, объединив для краткости два слова: "Акли-папа". Это было в первый год. А во второй он получил имя "Клипи", затем - "Липи". Они подружились, стали приятелями. Девочка быстро подрастала, словно пальмочка, а Клипи уже больше не рос, зато постепенно прирос к ней - сердцем. Изменились и их развлечения по четвергам. На следующем этапе это уже были прогулки по Грабену, разглядывание магазинных витрин, полных безделушек, кукол, игрушек, Клипа водил девочку по городу, взяв ее за руку (на самом деле ее рука лежала в его ладони так уютно, уютно, будто в теплом птичьем гнездышке) и с наслаждением слушал, как убыстряется биение горячих жилок в ее пальчиках, когда она замечала что-нибудь интересное. Тогда он входил в лавку и покупал понравившуюся ей вещицу.
Потом однажды наступили совсем знаменательные перемены: Илушке купили длинную юбку и прокололи уши для сережек. Конечно, это была уже не прежняя девчурка Илонка.
В экипаже они выезжали далеко за город, в широкие поля и луга, гуляли среди высоких трав, разглядывали прыгающих кузнечиков, слушали кваканье лягушек на болотах, собирали цветы. А их обувь, а то и батистовая юбочка, делались мокрыми от росы. Ой, что скажет на это мадам?! Да ладно, пусть говорит что хочет, важно, что им было хорошо, и этого никто не мог у них отобрать.
Только однажды какой-то крестьянин или полевой сторож грубо окликнул их и заругался, что они топчут его траву и по обыкновению хотел взять у них что-нибудь в залог будущего штрафа. Но в это время сторожу как раз принесла обед его жена. Услышав, как ее муж ругался, она уговорила старика.
– Ну что ты к ним пристал? Не видишь что ли: влюбленная парочка. Ну и пусть бедненькие немного повеселятся. Услышав ее слова, Илонка вся зарделась. Акли тоже смутился. Девушка стыдливо потупила головку, Акли же сделался вдруг молчаливым, неловким, даже каким-то глупым. А как весело и беззаботно, блестяще мог говорить он еще минуту перед этим! Может быть жена полевого сторожа была колдунья, если смогла одним неосторожным словом отпугнуть прочь их веселую беззаботность, желание непринужденно болтать? А тут куда все вдруг подевалось. Они силились вновь вернуть прежний бездумный тон, но сколько ни пытались, это им так и не удалось.
И пока он ехал сейчас в экипаже, думая о прошлом, на ум приходили все время эти веселые пустяки, беззаботные шутки и выходки, словно ароматные листочки засушенной лаванды, заложенные когда-то между листками молитвенника. Ах, сколько сладких часов! А в общем-то, что ж было в них такого уж сладкого? Бог весть! Катился, катился, постукивая колесами по брусчатке, фиакр, мимо мелькали новые дома, новые лица, суетилось, толкалось людское многолюдье, и все это было теперь чужим, и, пожалуй, невыносимым зрелищем для Акли. И он подумал, что в этой огромной Вене нет абсолютно ничего принадлежащего ему, а он, тем не менее почему-то торопится, спешит, и серые лошади извозчика кажется ползут как две запряженные в фиакр черепахи. Но куда же он спешит? Чему навстречу?
Ах, глупости все это, глупости! И чтобы больше ни о чем не думать, он принялся читать названия лавок по обеим сторонам улицы: Мюллер, Майер, Прохаска, Водка... Но и это не помогло. Мысли его никак не хотели уцепиться хотя бы за одно из этих имен. Больше того, вот он увидел туфельки на витрине, и ему сразу же вспомнились маленькие ножки Илонки. И он уже мысленно примерял на них эти туфельки, что на витрине. Или вот из-за стекла выглянули дамские шляпки с множеством цветов на них, и фантазия Акли уже приставляла к каждой шляпке красивое лицо девушки.
В третьем месте на витрине замелькали кухонные принадлежности: медные кастрюли, котлы, а у него сразу же до боли сжалось сердце, и воображение его нарисовало деревенскую усадьбу у дороги, а в ней- большую кухню, поваров и поварят, что суетились стряпали, а из дверей гостиной на кухню вышла хозяйка - маленькая баронесса - в хрустящем белом переднике об руку со свои мужем. Вышла отведать, что за обед готовят на кухне. А муж ее не кто иной, как циничный наглец, барон Иштван Сепеши...
Пансион благородных девиц мадам Сильваши был одним из наиболее хорошо организованных учреждений этого рода, хотя в ту пору в Вене их было так много, как нынче кафе. Власти не только охотно разрешали открывать все новые и новые пансионы, но даже создавали им всякого рода благоприятные условия. Император Иосиф II однажды сказал своим министрам: "Воспитаем венгерских барышень немками. Вот рычаг, с помощью которого, если это нам удастся сделать, через сто лет на сегедских хуторах дети будут говорить по немецки!
И это стало своего рода его завещанием. Новые государи поддерживали его идею. Что же касается самих венгерок, то их совсем не трудно было на это подбить. Кроме немецкого образования в ту пору иного и не было. Немецкая литература беспрепятственно охватывала, оплетала, овладевала и чувствами и сердцем венгерских женщин. Злой старый паук один был во всех огромной степи, и всякая пролетающая мошка оказывалась в его тенетах. На сегедских хуторах даже и сегодня, то есть сто лет спустя, не говорят по-немецки. Однако состоятельные венгерские фамилии воспитывали своих дочерей в венских пансионах; они-то и завезли в Венгрию Немецкую Сентиментальность. Правда, цена ей та же, что и привозному воздуху из Бад-Ишля. Дома, в Венгрии, она быстро испарялась и теряла силу.