Мико
Шрифт:
Сейчас он старался припомнить, что он почувствовал, впервые увидев Таню. Это было еще одним следствием его тюремного заключения. Какой-то невидимый слой его мозга, как кожа наждачной бумагой, был стерт постоянными испытаниями, которым он подвергся. И вот тогда-то он обнаружил в себе гиперчувствительность к человеческому присутствию.
Минк смотрел в эти холодные серо-синие глаза, большие и открытые, именно глаза увидел он, впервые взглянув на нее. Эти глаза стали его собственным персональным чистилищем. Глаза Михаила, ее брата.
Михаил, диссидент, был основной причиной того, что Минк оказался в Москве. Михаил отправил на Запад послание, в котором сообщал, что располагает жизненно важной информацией для системы
Но его выследили. Кто-то в ячейке Михаила оказался предателем, и встреча Минка с диссидентом закончилась треском автоматных очередей, буквально перерезавших Михаила пополам, прожекторами, выхватившими Минка из укрытия, метелью и падением. Все звуки приглушены, капли крови на снегу, как кусочки углей, разбросанных взрывом злобы; позвякивание цепей на шинах, навязчиво звучавшее в ушах, когда он бежал от истеричных голосов; морды собак, злобные Вспышки прожекторов, изрыгающих красную смерть. И бег сквозь обжигающий холод, хлопья снега на ресницах, заставляющие думать, как ни странно, о Кэти, его подружке по колледжу, а впоследствии жене. Как она любила снег! Когда падающие хлопья садились на ее тонкую руку, она смеялась от восторга и долго рассматривала снежинки, которые, перед тем как растаять, казалось, открывали ей свои особые секреты.
Поскользнувшись на ледяной дорожке, скрытой от глаз снежным покрывалом, он рухнул на землю, разбив колено, и тут его схватили сильные руки, в лицо ударил свет фонарей, запахи капусты и борща проникли в его ноздри, раздались хриплые гортанные голоса:
— Где бумаги? Как вас зовут?
Эти вопросы повторялись снова и снова, к ним свелась вся его жизнь. Было это восемь лет назад.
— Кэррол?
Только она одна знала, кто стоит за этим К., только ей разрешалось так его называть. С его стороны это было единственной внешней демонстрацией тех крепких уз, которые их связывали.
— Да, Таня.
Она взглянула на бумаги, которые он читал.
— Полное досье на Николаса Линнера?
— Полных досье на человеческие существа нет, какими бы свежими эти досье ни были. Хочу тебе это напомнить.
Последнее он мог и не говорить — Таня помнила все.
Снова взглянув на нее, Минк в который раз был поражен ее сходством с Михаилом. У обоих были красивые, очень тонкие черты лица, высокие скулы, вызывающие в памяти породистые лица белоэмигрантов, а не грубые, расплывчатые черты славян. У обоих были густые прямые волосы, хотя в последнее время Таня стала краситься под блондинку, потому что, как она говорила, это помогает заглушить воспоминания.
После того как он вырвался с Лубянки, с кровью полковника на своих дрожащих руках, и против него встал всей своей внушительной мощью Комитет государственной безопасности вместе с милицией, избивающей диссидентов, чтобы получить данные о его местонахождении, Таня вывезла его из Москвы, а потом и из России.
Он был ей многим обязан, и его очень беспокоило, когда она оказалась в лапах “семьи” — в те дни, конечно, еще не было Красной Станции. Они забрали ее и в темной камере начали вытворять с ней то же самое, что делали с ним в КГБ. Он скоро положил этому конец, рискуя исходом собственного дела, тогда он еще только возвращался к жизни, которую считал отрезанной от себя навсегда, отрезанной с такой же уверенностью и профессионализмом, с какой хирург вонзает скальпель в человеческую плоть.
Вначале Минк сам находился под подозрением — они боялись, что в заключении его перевербовали, но когда он передал им информацию Михаила, его перестали подозревать. Однако они никогда не узнали, что эту информацию он получил от Тани спустя длительное
Когда за три года до этого Минк, быстро выросший в “семье”, предложил Красной Станции заняться всеми русскими делами, их спутниками, глобальными исследованиями, ему дали восемнадцать месяцев на осуществление его предложений. Ему потребовалось лишь восемнадцать недель, и с этого времени приличный кусок годового бюджета “семьи” был ему гарантирован. Он вел об этом переговоры умело и настойчиво — словно адвокат звезды бейсбола, обговаривающий с президентом клуба условия контракта. Его контракт был безупречен. Конечно, при условии, что он и дальше будет доставлять информацию. Минк не сомневался, что сможет с этим справиться.
Но сейчас он думал вовсе не о бюджета, не о Тане или даже не о “семье”. В последние несколько месяцев его одолевали странные мысли. Он ломал голову над тем, как высокоинтеллигентный, отлично тренированный офицер-оперативник по имени Кэррол Гордон Минк оказался в таких ужасных обстоятельствах.
После своего кошмарного испытания на Лубянке он не предполагал, что его может постичь такой удар. В те кровавые дни память о Кэти была единственным, что он позволил себе сохранить. Все связанное с “семьей” было решительно заблокировано: в любой момент его могли стащить с железной кровати, вколоть полный шприц Бог весть какой смеси — психоделических или нервных стимуляторов, — и он заговорит еще до того, как поймет, что открыл рот.
Русские в конце концов очень хорошо познакомились с Кэти, но о “семье” они знали не больше, чем в тот день, когда снег сработал против него и его схватили. Когда он вернулся в Америку, его отношения с Кэти были совершенно испорчены. Ведь он делился своими сокровенными тайнами с людьми, к которым испытывал лишь страх и отвращение, будто обсуждал свою сексуальную жизнь с мужчиной, который только что изнасиловал его жену. В его голове произошел беззвучный взрыв. Вернувшись из своего персонального ада, он любил Кэти не меньше, чем прежде, но каждое прикосновение к ней мысленно возвращало в сырую страшную камеру в центре Москвы. Его разум не мог этого вынести, поэтому они жили врозь вплоть до той самой ночи, когда ее убили. И конечно, к тому времени он убедил себя, что там, в стенах Лубянки, его лишили способности испытывать сексуальное наслаждение.
И тогда началась эта жуткая неразбериха. Он до сих пор не мог понять, как ему, безнадежно влюбленному в женщину, которую он не должен — не мог — любить, удалось вырваться оттуда сюда. Всего лишь две недели назад он тайно слетал на уик-энд, чтобы встретиться с ней. Но, Боже мой, кажется, прошло не меньше двух лет! Он слепо уставился на свои руки и рассмеялся. Рассмеялся над самим собой. Уж лучше смеяться, чем заламывать руки, какой же он идиот! И все же он не мог перестать любить ее, как не мог перестать ненавидеть русских. Какой восторг охватил его, когда он вспомнил о подарке, который она ему преподнесла; казалось бы, что в нем особенного, но такого, он был уверен, у него никогда больше не будет. Ну как он мог отказаться от всего этого!