Микола Лысенко
Шрифт:
Кто эта девушка? Так увлеклась пением, прислонившись к тополю, что ничего не видит вокруг себя. Не дочь ли Сулы, не родная ли сестра шевченковой Лилеи, русалка, загубленная злым паном?
Луна вырывается из облаков, щедро заливает бледное лицо, длинные пышные косы девушки.
Настя-Настуся?! Давно ли бегала босоножкой по леваде, давно ли гусей пасла для стола панского? Дочь старой Бурички, бывшей маменькиной служанки.
Какое лицо!
А знает ли Настя, каким сокровищем обладает? Кому, какому счастливцу поет свою песню:
Світи йому ранесенько, Та й розганяй хмари.Подойти бы. Заговорить. Сам бы все хмары разогнал «ад твоей головой, моя Лилея, Настенька-Настуся!
…В ту ночь так и не осмелился ни подойти, ни заговорить. Познакомила «улица».
И вскоре жовнинские ночи слились в одну соловьиную ночь. Что бы ни говорил Микола о своей любви, Настя все переводила на хорошо знакомый ей язык, язык песни.
Никогда раньше не светил так ясен месяц, никогда не было столько звезд на жовнинском небе, но еще больше песен зняла Настуся.
Про злую мачеху, про старого деда, стоявшего с молодой «под вишнею — под черешнею», про казака, которому нужна не любовь, а богатство:
Ой, як би ти, дівчинонька, Була богатенька, Взяв би тебе за рученьку, Повів до батенька.Гордо отвечает дивчинонька казаку-златолюбцу:
Ой, як би я, козаченьку, Була богатенька, Наплювала б я на тебе, Й на твого батенька.Микола не сводит глаз с Настуси, любуется, слушает.
Появляется знакомая, уже порядком потрепанная тетрадь. Страница за страницей заполняется какими-то значками. Настуся долго не может понять, как в значках этих живет песня.
«И до чего только не додумаются ученые панычи? — вздыхает про себя. — Хоть, правда, какой уж Микола паныч? И одет по-нашему, и говорит не по-пански, и сердце у него доброе. Обещает сватов прислать, на дядюшку ссылается, Александра Захаровича. Тоже пан, а на своей, говорят, крепачке женился. Дал же им бог счастья».
Но почему-то не выходит из головы вчерашний разговор с матерью: «Гляди, дочка, высоко залетаешь— низко сядешь. Выбей дурь из головы».
Нашлись-таки злые люди, донесли.
Горлицей в клетке тревожно бьется песня:
Ой, зійди, зійди, ясен місяцю, Як млиновеє коло! Ой, вийди, вийди, серце-дівчино Й промов до мне слово! Ох, і рада б я виходити, І з тобою говорити, Так судять-гудять вражії люди, Хотять же нас розлучити.— Не плачь, радость моя, песня моя, — твердил, прощаясь, Микола. — Не разлучат нас злые люди.
Разлучили… Осенью побратимы стали собираться в университет.
— Уезжаем, я сердце мое тут остается, — говорил
А месяц спустя насильно засватали, насильно под венец повели Настусю. По словам дяди Миши, не обошлось тут без Ольги Еремеевны. Узнав о «пагубной страсти» сына к «мужичке», она тут же вызвала Буричку, отругала по старой памяти, «чтоб и в мыслях ничего такого не было», и под конец пообещала сто рублей и корову на приданое. С одним условием: поскорее выдать Настусю «за пристойного мужика» куда-нибудь подальше от Жовнина.
Буричка, и раньше сулившая дочери всякие беды, теперь вконец забоялась. А тут еще десять золотых червонцев! И корова! Шутка ли! Никогда раньше она и мечтать не смела о таком богатстве.
Не помогли Настусе ни мольбы, ни слезы. Все произошло как в песне, которую она так часто пела Миколе:
Ой, не бий, мати, і не лай, мати, Та не роби каліченьки. Зав’яжи очі темної ночі Та веди до річеньки. Ой, світе ясний, світе прекрасний, Як на тобі тяжко жити. Ой, ще тяжче молодесенькій Не нажившись умирати.Настуся не умерла, не утопилась, покорилась своей горькой доле. Напрасно искал ее Микола по соседним селам. Не скоро нашлись следы жовнинской Лилеи, чьи песни, записанные и любовно обработанные Миколой Лысенко, вошли в сокровищницу украинского мелоса.
Много лет спустя Данило Стовбыр-Лимяренко передал отцу привет от «бабуси Настуси».
Вскоре после замужества непосильный труд иссушил тело Лилеи, горе вспахало морщинами чело мадонны, пошли дети, хозяйство, вечные селянские заботы.
Одна только радость осталась — песня-воспоминание.
Сам отец никогда (ни до, ни после моих «вечеров у Старицких») не вспоминал при мне свою первую любовь, драматический эпизод далекой юности. Выстоять, не согнуться под бедой, обрушившейся на него, и тогда, думаю, помогло ему испытанное лекарство: труд-творчество.
Участие в составлении украинской грамматики и синтаксиса, собирание и обработка народных песен и дум, первая проба композиторского пера — неоконченная опера «Гаркуша», серьезное, углубленное знакомство с творениями Глинки, Даргомыжского, Серова, концерты народной песни — все эти увлечения, занятия, которым нужно было отдаваться целиком — умом и сердцем, не помешали к тому же Миколе Лысенко, студенту-естественнику физико-математического факультета, блестяще завершить курс наук.
Окончен университет. Куда же плыть дальше?
Нет, не служебная карьера— обычный путь дворянина «с дипломом», а музыка, служение народу влечет к себе молодого кандидата.
Плыл к музыкальному берегу всю свою жизнь. Терпеливо повторял гаммы у панны Розалии, в Киеве у чеха Паночини! быстро подвинулся в развитии фортепьянной техники, еще успешней шли занятия у харьковского виртуоза Дмитриева. Здесь, в Харькове, в доме известного мецената князя Голицына, Микола Лысенко слушал лучших певцов и пианистов, впервые постиг прелесть камерной музыки. Но чтобы осуществить задуманное: собрать, отшлифовать и показать всему свету песни украинского народа, — многого недоставало. В метаниях из стороны в сторону, в учебе без системы мало было толку.