«Милая моя, родная Россия!»: Федор Шаляпин и русская провинция
Шрифт:
С какой нежностью пропел он у изголовья задремавшей Тамары колыбельную арию «На воздушном океане»!
Зал слушал, забывая дышать. И только критики в соседней ложе все еще никак не хотели сдаваться:
— Посмотрим, как он возьмет верхнее фа-дубль диез в «царице мира»?
Легко, на свободном дыханье, поднялся шаляпинский голос на недоступную для баса высоту и развернулся там с такой широтой и мощью, что вся тяжелая громада воздуха, наполнявшая театр, дрогнула под его напором, заколебалась, загудела, как от удара тысячепудового колокола, пронизывая слушателей нервной дрожью.
Шаляпин
Журнальным критикам оставалось только пожимать плечами.
— Фокус! — сказал из них тот, кто был похож на журавля в пенсне.
В антракте перед третьим действием происходило чествование бенефицианта.
Москва засыпала его подарками, адресами, приветствиями, заслюнявила поцелуями. Сцена театра превратилась в цветочный магазин. У зрителей распухли ладони от нескончаемых рукоплесканий.
Все, кто был в нашей ложе, — Горький, Бунин, Андреев, Скиталец и несколько дам, — отправились за кулисы поздравлять Шаляпина.
В его уборной было полно поклонников и поклонниц.
Громадный, черный, весь разрисованный Шаляпин вблизи был страшен. Посетители глядели на него издали, боясь подойти. Указательным пальцем он царапал себе лицо, поправляя перед зеркалом размазанный поцелуями грим.
На обратном пути я заблудился в декорациях и попал в страну чудес. Каменный замок Гудала вдруг на моих глазах развалился на части, башня взвилась на воздух. Пиршественный стол, уставленный кувшинами, провалился под землю. Я шарахнулся от провала и едва не погиб от другой, столь же неожиданной опасности. На мою голову грохнулся сверху горный хребет с ущельями и водопадами. Из-под хребта ловко вывернулся карлик в черном берете. Задравши остренькую бородку, он крикнул кому-то, кто находился в небе:
— Вася… теперь давай луну!
С неба спустился странный предмет, похожий на большое оторванное ухо.
— Да не эту!.. Давай номер семь… Полнолуние!
Взамен оторванного уха опустилось белое решето, внутри него горело электричество.
— Прикрой ее облаком!
Покончив с мирозданием, карлик увидел меня.
— Вам чего здесь надо? Посторонним нельзя!
Я и сам понимал, что нельзя. Бросился влево и попал в веревочную сетку с наклеенными на ней деревьями. Бросился вправо — навстречу выползла стена с холщовыми воротами. Бросился в ворота и наткнулся за ними на полногрудого Ангела. Запрокинув льняные кудри, Ангел полоскал себе горло. Горничная в белой наколке держала перед ним фарфоровую плевательницу.
В темном углу, прислонившись к стене, стоял Синодал. Приняв его за Собинова, я вежливо поклонился.
— Скажите, пожалуйста, как мне выйти в зрительный зал?
Собинов оказался манекеном, наряженным и загримированным под Синодала.
В голове у меня все перепугалось. С трудом я нашел свою ложу. В ней, слава богу, все оставалось на прежних местах.
Луна номер семь печально, по-осеннему, озаряла перспективу далеких гор, аллею пирамидальных тополей с пожелтевшей листвой, неприступные стены монастыря и сидевшую перед ними на камне фигуру Демона в черном плаще, наподобие принца Гамлета.
Какое у него измученное лицо! В
Над ним в высокой башне светится окно Тамары.
Войти иль нет? Остаться ли навеки одиноким бунтарем, ненавидящим Деспота, или — смириться и раскаяньем, любовью заслужить прошение?
Скорбит разорванная душа. Сомнения обессилили гордый ум. В голосе — сдержанные рыданья:
И грусть на дне старинной раны Заше-ве-ли-лася, как змей.И видно, воочию видно, как шевелится в груди Демона злая тоска.
Шекспиру и не мерещился подобный Гамлет.
Публика потребовала бисировать все действие. Случай, не слыханный в истории театра: бисировать целый акт.
И, пожалуй, настойчивее всех этого требовала наша ложа.
Шаляпин поглядел в нашу сторону и согласился.
Следить за спектаклем становилось невмоготу. Мои нервы из последних сил старались подавить подступавшие к горлу спазмы.
На сцене решалась мировая трагедия. Демон отрекался от бунта. В его руках, протянутых к небу, — мольба, надежда, смирение.
Хочу я с небом примириться, Хочу любить, хочу молиться.Зачем он это делает?.. Зачем?.. Деспоты земные и небесные не знают пощады!.. Остановись!
Но Демон не слышит моих предостережений. По строфам лермонтовской «клятвы» он все выше и выше поднимается к райским твердыням — бескрылый, безоружный, ослепленный любовью.
Уже близок рай, уже доносится оттуда церковное пение ангелов, уже склонилась в объятия Демона разомлевшая Тамара.
О, миг любви, миг обновленья!Сейчас небеса сольются, с землей…
И вдруг — глухой удар барабана. Темнота… Катастрофа… Стены кельи раздвигаются, и за ними вместо рая — злобно торжествующий Ангел с трупом Синодала в руках — манекеном, с которым я разговаривал за кулисами. Молния. Гром. И Демон вновь низвергнут на землю…
Теперь он уже не похож на упавшего с неба богоборца-архангела. Вихрь широкого плаща обвивается вокруг его тела. Из вихря, как из черного пламени, постепенно проступает чья-то незнакомая фигура. Это уже не Демон. Костлявый Мефистофель кривит на зрителей свою пергаментную личину. В хриплом голосе — карканье ворона:
Пр-рроклятый мир…Иначе, как массовым сумасшествием, нельзя было назвать то, что началось в театре, когда упал занавес. Рев, вой, крики, топот провожали меня до выходных дверей.
Мы условились встретиться на подъезде, у театра. Горький пришел первым. Он стоял у замшевой от инея колонны, без шапки, в распахнутом пальто.
— Простудитесь, Алексей Максимович!
— Да… да… замечательно… — бормотал он, не понимая, что я ему говорил.