Миллион алых роз

Рымарев Виктор

Я закрыл глаза. Не люблю крови. Страшно подумать, что сейчас будет с Титком. Но… за дело. Не стучи. Стукач – не человек. С ним и разговор соответственный.

Время шло. Ни шороха. Ни звука.

Я открыл один глаз. Затем другой.

Серёга всё держал Титка за грудки, а тот даже не шевелился. Не брыкался, не рыпался. Смотрел Серёге в глаза и, по обыкновению, молчал.

Это и сбивало Серёгу с толка. А может, руки не хотел марать. Отпустил он Титка и отошёл в сторону.

Молодые недоумённо переглядывались. Никто ничего не понимал.

– Зачем

ты их заложил? – прервав неловкое молчание, обратился к Титку бригадир.

– Надоели, – кратко ответил Титок.

– Чем они тебе надоели?

– Ишачить на них надоело.

– Не нравится, так ты в глаза им скажи. Зачем закладывать? В одной бригаде работаем.

– Это они работают?

– Ну, это ты зря. Выпивают, конечно, не без этого, но и,.. – бригадир запнулся, – работают, – неуверенно добавил он. – Так что ты это дело кончай. Нам стукач в бригаде не нужен.

– А идите вы!.. – выругался Титок и смачно сплюнул. – Что с вами говорить? Разве вы люди? Хуже скотов. Только и разговоров: кто сколько выжрал и в какой канаве валялся.

– Ах ты, гнида, – очнулся Серёга. – Марш отсюда!

Он схватил Титка за шиворот и дал пинка в его тощий зад. Титок кубарем покатился по бетонному полу.

Больше мы его не видели.

Седина в бороду

Седина в бороду, а бес в ребро. Это про меня. Влюбился старый дурак. Да как влюбился-то. Жить без неё не могу. Ночей не сплю, белого света не вижу.

В кого, спрашиваете, втюрился? Да в соседку, Марью Евграфовну. В кого же ещё?

Но, с другой стороны, как не влюбиться? Сами посудите: отдельная приватизированная квартира на третьем этаже кирпичного дома, сталинка, пять комнат, огромная кухня, два туалета, кладовая, балкон и две лоджии, в прихожей хоть на велосипеде раскатывай.

Как устоять перед столь впечатляющими достоинствами? Тем более, возраст у Марьи Евграфовны самый подходящий. Восемьдесят семь лет. Замечательный возраст. Ещё понимает, где требуется подпись поставить. И на свете не заживётся. А если учесть, что мне шестьдесят семь… Целых двадцать лет можно пожить по-человечески. Студенток на постой пускать. Дармовые денежки закапают, и всё такое… Что и говорить, радужные перспективы наклёвываются.

Купил я у Никаноровны (это другая соседка, самогонщица) бутылку первача, взял в супермаркете банку килек в томатном соусе и – хвост трубой – к Евграфовне. Свататься. Как положено. Мы, люди старой закваски, знаем, как такие дела вершить полагается.

Марья удивилась поначалу. Чего я к ней припёрся? Да с первачом. И банкой килек в томатном соусе. Но долго объяснять ей не пришлось. Женщина с опытом. И немалым. Четырёх мужей в землю закатала. Быстро скумекала, что к чему. Засуетилась. Закудахтала.

Накрахмаленную скатерть вытащила из комода. Красного дерева комод. Немалые деньги можно получить. Если продать с умом. Хрустальные рюмки притащила. Хороший хрусталь. Старинный. Дорогущий. И тарелки

не из дешёвых. Тех ещё времён. Вилки серебряные. Всё как полагается. По первому разряду. Так что мои кильки в томатном соусе смотрелись достойно.

Как иначе? Женитьба – дело серьёзное. Невеста первостатейная. И жених не завалящий. С богатым житейским опытом. Вся грудь в куполах. Это вам не какое-нибудь хухры-мухры.

Сели мы с Марьей за стол. Разлил я самогоночку. Хлопнули. Закусили килечкой в томатном соусе. Хорошо!

– Хорошо живёте, – говорю я Марье Евграфовне. – Богато. И откуда у вас, позвольте спросить, этакое великолепие? – И руками обвожу вокруг всех драгоценностей. – Вроде никогда не работали.

– От мужей досталось. Хорошие люди попадались. С достатком. Жалко, жили недолго.

– От чего же они померли, сердечные? Какими такими болезнями страдали? И как вы, столь мудрая и видная женщина, польстились на таких болящих? Неужели здорового мужика не смогли найти?

– А я на больных и не клевала, – Марья Евграфовна поджала губы. – Все мужики были видные. Ядрёные! Как боровики.

– Чего ж им не жилось, таким ядрёным?

– Таковая планида им выпала. Помирать во цвете лет.

– А от чего конкретно померли сии ядрёные боровички?

– От живота. Покушает вечером сердечный, ляжет спать, а утром, глянь, холодный.

– И все от живота померли?

– Все. Как один.

– А вскрытие было? Чего врачи говорили?

– Какое вскрытие? Чего зря утруждаться? В кишках копаться. И так всё ясно. Религия моя не позволяет делать вскрытие.

– Хорошая у тебя религия.

– Не жалуюсь.

И опять губы подобрала.

Однако самогон мы выпили, кильку в томатном соусе съели. Пойду-ка я домой. От греха подальше. Пока не поздно.

Но вот, обидно. Такая любовь была.

Такая любовь!

Чужая боль

Пятого марта мне стукнуло шестьдесят. В отделе кадров напомнили, что в стране безработица, молодые здоровые парни вынуждены болтаться на улице, занимаясь чёрт знает чем, вместо того, чтобы честно трудиться. Я всё понял и оформил пенсию.

Ребята с нашей бригады скинулись, я малость добавил, и мне купили цветной телевизор “Юность”.

– Смотри телик, Федотыч,– сказали ребята, прощаясь,– и не скучай. Все там будем.

Оно, конечно, верно. Беда в том, что я уже “здесь”, а вы когда ещё будете.

Но как бы то ни было, пришлось мне осваиваться с положением пенсионера. Вырос я в детдоме, родных – ни души, семьёй не обзавёлся, дачи нет, газеты дорогие,– вот и слонялся целый день по комнате из угла в угол: не будешь же вечно торчать у телевизора.

Я бы, наверное, волком завыл, не зайди ко мне Андрюха Лисичкин. Он заглянул на пятый день моей новой жизни.

– Маешься, Федотыч?

– Маюсь,– честно сознался я.

– Вот тебе,– сказал Андрюха, вынимая из-за пазухи рыжего лохматого щенка.– Чтобы не скучно было.