Миллион лет до любви
Шрифт:
И вот я у них.
Они не выразили никаких эмоций при моем появлении, только один из них сказал:
— Довольно любопытный способ решения. Говорили, как требует вежливость, на языке гостя.
— Чему у вас равно n? — спросил пожилой брат по разуму.
Я сказал.
— И вы уверены, что нигде не допустили ошибки?
— Все абсолютно точно, хотя абсолютность — понятие относительное, — сказал тот, которому понравился способ.
— А кривая Q?
Я попросил их отставить научный спор и объяснил, зачем к ним явился. Я рассказал о
— Непонятно, — сказал тот, которому понравился способ решения.
— Что ж тут непонятного? У меня больна дочь.
— Ну и что же?
— Она может умереть.
— Ну и что же?
— Но ведь я отец! Как я могу примириться со смертью дочери?
— Непонятно, — сказал тот, которому понравился способ решения. — Все, что вы вычисляли, было понятно, а то, что вы говорите, невозможно понять. У вас умирает дочь. Ну и что же? Разве это не естественный процесс? — Он взял карандаш и в цифрах изложил ход этого процесса. — Если я где-то ошибся, поправьте меня.
— Но вы можете ее вылечить?
— Вы имеете в виду вот это? — Он набросал формулу выздоровления. — Можно решать и так. Особенно в том возрасте, в каком находится ваша дочь, такое решение возможно. Но в данном случае оно исключено. Это нарушит событийную последовательность. И, кроме того, учтите несоответствие времен.
Он показал на календарь. Там было число 2096.
— Это по вашему летосчислению?
— Нет, по вашему.
Жена моя!
Нет, не жена…
Внучка моя или внучка моей внучки!
Я не могу к вам вернуться. Прошло столько лет… Меня там никто не помнит… Стоит ли нарушать событийную последовательность?…
Одно только меня тревожит: выздоровела ли моя дочь? Пусть она уже все равно умерла, важно, чтоб она выздоровела тогда, в детстве. Чтобы она прожила свою жизнь, пусть мгновенную по неземному времени, но по земному — долгую, по земному — полную, по земному — жизнь, которую не могут заменить никакие вселенные и вечности, никакие времена и пространства!
Простое, как мычание
По документам я в селе родилась, но я-то помню, что родилась в городе. Нас тогда целое стадо в одной комнате родилось, на шестом этаже. Как замычали мы в один голос, у Андерсена дух захватило от радости.
— Умницы, — говорит, — чтоб вам всем быть здоровенькими. Ваше здоровье — это наше здоровье.
У Андерсена жизнь длинная и однообразная, как проспект в нашем городе. Живет Андерсен давно и каждый день ходит на работу. Для него, говорит, идти на работу все равно, что идти на казнь. Только на казнь один раз сходил — и все, а на работу нужно ходить ежедневно.
Когда мы появились на свет, Андерсен встретил нас вопросом:
— Ну, красотки, какая из вас на мясо, а какая на молоко?
Все, конечно, кричат, что на молоко, а одна голова отчаянная радостно завопила:
— На мясо!
Андерсен
— Это хорошо, что ты такая сознательная, только радоваться зачем? Не в театр идешь, а на мясо.
Андерсен наш — не настоящий Андерсен, просто его так Иван Иванович называет. В честь великого сказочника.
Андерсен не любит, когда его называют сказочником. Он после этого долго не смотрит в нашу сторону, говорит, что мы ему надоели, что он не дождется, когда уйдет от нас на пенсию. Мы, оказывается, должны быть там, в селе, а не здесь, в городе. Каждая из нас приписана к какому-то совхозу. Одни еще там, в колхозе, приписаны, другие в районе приписаны, а мы уже здесь, в областном центре. Нас Андерсен собственной рукой приписал.
Сам приписал — и сам недоволен.
— Что-то, — говорит, — больно много вас развелось, вот погодите, я вас всех в отстающий колхоз отправлю. Будете там в холодных коровниках по колено в грязи выпрашивать, чтоб вас покормили.
Это он так грозится. А на самом деле — куда нас пошлешь? Мы здесь, в городе, родились, какая от пас в колхозе польза?
Сын Андерсена, пианист, ездит в колхоз на уборку картофеля, а какая там от него польза?
Андерсен это понимает. И если ругает нас, то только потому, что его ругает Иван Иванович. А Иван Иванович ругает потому, что его тоже кто-то ругает.
Все ругают друг друга. И все — из-за нас. Как будто все они нами недовольны.
А на самом деле без нас им не обойтись. Мы и кормов не требуем, и коровников нам не надо. Живем мы все в одном ящичке, на одном листе бумаги, — и те, которые в колхозе приписаны, и те, которые в районе приписаны, и те, которые в области приписаны, и даже те, которых Иван Иванович собственной рукой приписал.
Работа времени
Время пригласило меня к себе и показало человека, над которым оно поработало. Я знал этого человека раньше, но теперь я его не узнал. И мне не понравилась работа Времени. Я сказал ему:
— Какой смысл? Взять красивого, молодого человека и превратить его в развалину…
— Таким я его вижу, — сказало Время. — Задача художника изображать не внешность, а сущность человека. Я беру человека и начинаю над ним работать, чтобы показать, какой он внутри.
— Неужели ты считаешь, что внутри мы все старики?
— Нет, не старики. Понимаешь, мне нужно двадцать лет, чтобы закончить работу над человеком, тут бы мне и остановиться, но ты же знаешь нас, художников. Нам все кажется, что нужно еще поработать…
— И ты продолжаешь работать, пока не превратишь молодого человека в старика? Чтобы потом сказать, что таким ты его видишь?
— Чтобы потом сказать, какой у нас каторжный труд. Мы не знаем покоя, мы добиваемся совершенства и сами его уничтожаем. Потому что оно где-то посередине, между тем, откуда мы начали, и тем, чем кончили… Мы ведь не гении…