Миллион открытых дверей
Шрифт:
Заседание Совета Рационализаторов проходило в небольшой комнате без окон и каких-либо украшений. На стене под потолком был размещен большой интерактивный экран, напротив каждого из пятидесяти с лишним стульев стояло по небольшому терминалу. Стул, на котором сидел я, был ужасно неудобный. Спинка немилосердно жала спину, а край сиденья врезался в ляжки. Судя по тусклым цветам всего, что находилось в комнате, здесь должно было противно, кисловато пахнуть, но из ароматов я отметил только едва ощутимый, стерильный запах мыла, какого-то дезинфицирующего средства и холодного пластика.
Заседание
Затем началось обсуждение всяких злободневных вопросов. Было утверждено множество изменений в ценах (очевидно, здешний рынок не имел ничего общего с понятием «рыночных механизмов»), было зачитано неимоверное количество отчетов, авторы которых, по-моему, всеми силами стремились доказать, что аморальность сведена к максимально возможно низкому уровню.
Наконец дошли до Нового Дела — то бишь до нас. Советникам явно не нравилось то, что Аймерик настаивает на том, чтобы к нему обращались, употребляя его аквитанское имя, но все время, пока он вычерчивал на экране всякие графики, его вежливо слушали. Я сидел в таком положении, при котором стул медленно пожирал мой копчик и ягодицы, но терпел это истязание.
Затем последовали трехчасовые дебаты. Я в них ничегошеньки не понял и тем более не понял, зачем нужно было три часа кряду спорить о том, что явно ни у кого не вызывало интереса. После продолжительных споров, суть которых, я так думаю, сводилась к тому, что важнее: принцип или выгода, советники решили, что, пожалуй, на сегодняшний день их рынки сами не справятся с последствиями нововведения, и Аймерика, Биерис и меня назначили консультантами пастора, ведавшего функционированием рынка. Я сразу понял, что раз пастором, ведавшим функционированием рынка, является тусклого вида особа по имени Кларити Питерборо, должность эта наверняка формальная. Нам было сказано, что наша работа будет состоять в том, чтобы помогать Кларити Питерборо в выдвижении предложений о том, как справляться с ожидаемыми изменениями.
Когда заседание закончилось, председатель Совета Каррузерс сказал, что желает побеседовать с нами и пасторшей, и мы перебрались поближе к нему. Никто из советников не обратился к нам, прежде чем уйти, но и друг с другом они тоже не разговаривали — все встали и ушли после заключительной молитвы.
Когда за советниками закрылась дверь, Аймерик обратился к отцу:
— Приятно видеть вас в добром здравии, сэр. Надеюсь, эта работа принесет нам совместную выгоду.
Каррузерс-старший резко кивнул.
— Я ценю твою любезность. У нас очень много дел. Ты доволен своей новой жизнью?
— Яп, очень.
Голос Аймерика, напрочь лишенный выразительности, звучал так, словно этот тон он отрабатывал не один год.
Каррузерс даже не удостоил сына взглядом. Он сказал тихо, еле слышно:
— Следовательно, твое желание эмигрировать наверняка было основано на высокорациональной оценке скрытых факторов ситуации. Позволь тебя поздравить.
— Я вам весьма признателен.
У меня было такое впечатление, что двое людей говорят о любви с помощью семафора.
Отец и сын обменялись низкими официальными поклонами. Аймерик едва заметно усмехнулся — а может быть, мне показалось, и это была всего-навсего гримаса, вызванная напряжением.
Затем, словно ничего особенного не произошло, не подумав обнять или хотя бы пожать руку сыну, которого он не видел четверть века, старик председатель заговорил о деле.
— Прошу всех садиться. Теперь, когда это глупое собрание закончилось, мы можем отказаться от официоза. Аймерик — я правильно произнес? Ударение на первом слоге? Отлично. Думаю, с ее высокопреподобием Кларити Питерборо ты был знаком до отъезда.
Мы все склонили головы — похоже, это была местная традиция. «Высокопреподобие» звучало как настоящий титул. На самом деле в составе Совета Рационализаторов половину составляли женщины. Я поначалу подумал, что советники захватили с собой жен, но потом заметил, что все женщины голосовали. Я все еще был ощутимо потрясен тем, что здесь женщины выполняли работу, до которой аквитанки ни за что на свете не опустились бы, но мне явно следовало привыкать к местным традициям, посему я постарался смотреть на Кларити со спокойным равнодушием.
Кларити Питерборо была стройной, невысокого роста, на вид ей было около сорока. Она непрерывно моргала, словно плохо переносила свет. Как большинство истинно верующих каледонок, она была очень коротко подстрижена, но после последней стрижки волосы у нее явно отросли — еще чуть-чуть, и можно было бы причесываться. Ее рубаха и комбинезон морщили так, словно были скроены не по размеру, а может быть, она их носила дольше, чем следовало.
Она посмотрела на всех нас так, словно хотела хорошо запомнить наши лица и имена. Во взгляде ее было что-то такое, отчего мне показалось, что так бы смотрел на роскошные экземпляры, только что пополнившие его коллекцию, собиратель бабочек.
— О, — сказала Кларити, — вы такие разноцветные. Людям будет приятно на вас смотреть.
Мы все покраснели. Биерис поблагодарила Кларити.
Мне показалось, что председатель удивленно вздернул бровь, но я пока его слишком мало знал для того, чтобы судить наверняка. Неужели каледонцы все время тратили на то, чтобы разгадывать чувства друг друга?
— Позвольте мне удостовериться в том, что я правильно произношу ваши имена, — проговорил Каррузерс-старший. — Биерис и Жро?
У него получилось почти правильно.
— Жиро, — поправил я. — Короткое «и» между «ж» и «р».
Он кивнул.
— Жиро, — произнес он, на этот раз безукоризненно правильно. — Надеюсь, вы простите мне мой акцент. Читаю я на нескольких языках, но говорю без запинок только на терстадском и рациональном.
Служащий принес большие кружки с горячей, немного солоноватой водой, в каждой из которых плавало по ломтику какого-то цитрусового плода. Брюс и Аймерик нас заранее проинструктировали на тот предмет, что всем нам придется терпеливо ждать, пока Каррузерс выпьет этот напиток, затем следовало выпить нам, причем питье было сопровождено тремя длиннющими молитвами. Этот ритуал показался мне на редкость глупым, но не глупее других, и вдобавок пить теплую жидкость оказалось очень приятно — она согревала. Я даже стал гадать, как в этой странной аскетической культуре сохранилось нечто настолько приятное.