Милосердие палача

Смирнов Виктор Васильевич

Барсук сказал «уф»… Роже пересчитал купюры и просмотрел на свету гаражного фонаря водяные знаки с изображением Георга какого-то. Утвердительно покачал головой, признавая подлинность фунтов, но тут же развел руками: мало!

Фронтовик, который, по мнению Роже, впал в легкое беспамятство от близости дамы сердца, достал из нагрудного кармана тряпицу и, развернув ее, отдал хозяину гаража кольцо с потрясающим прозрачным изумрудом бриллиантовой огранки. Роже сразу оценил подлинность и высокую стоимость драгоценности. «Ограбил кого-нибудь, – подумал Роже. – Фронтовики, они хваткие».

– По рукам! – сказал он.

Но полковник

руки не протянул. Он выказал свой опыт, отказавшись от «остина», и выбрал тяжелый, но весьма надежный «гарфард». «Пьян да умен – два угодья в нем», – вспомнил Роже русскую пословицу. В этой стране все мудрости были парадоксальными, за что, по правде говоря, хозяин гаража и не хотел расставаться с Россией: после нее все страны казались пресными.

Шофер, старый тертый калач Панкрат Денисович, начинавший осваивать крымские дороги еще в девятьсот четвертом вместе с великим князем Александром Михайловичем, когда автомобильное дело не отличалось от авиационного по риску и профессиональным качествам, за руль сел с великой охотой: во-первых, предчувствовал щедрые чаевые, во-вторых, грешным делом, в свои годы он оставался романтиком дальних и опасных, особенно ночных дорог.

До Мекензиевых гор «гарфард», трясясь и крутясь в многочисленных извивах плохой дороги, освещая фонарями узкий участок щебенки, ехал при полном молчании пассажиров. Наконец Наташа не выдержала:

– Вы ведь хотите спросить меня?.. Спрашивайте!

Шофер в глубоко надвинутой на голову фуражке, в очках, которые ремнями перетягивали ему уши, да еще при реве надсаженного мотора, не мог их слышать.

– О чем спрашивать? – сказал полковник. – Почему эти двое легавых набросились на вас? Так я ведь все знал. И пусть это будет нашей тайной. Все равно, я же вижу: вы невинны, неопытны, полны заблуждений, как тургеневская девушка… или какая там еще, я несилен в литературе.

Он взял ее руку в свою. Мимо проскакивали какие-то кусты, обломки скал, ямки на шоссе под светом довольно тусклых фонарей выглядели глубокими расщелинами, куда они непременно должны были упасть. И не падали. И ехали дальше. Все случившееся и все, что происходило сейчас, казалось нереальным.

– То, что я говорил вам в Мраморной балке, – правда, и все остается в силе, – сказал Барсук-Недзвецкий. – Лишь одно я хотел бы еще знать: вы могли бы полюбить меня?

В горах было холодно. Свежий ветер задувал под плед, и Наташа, чувствуя, как коченеет полковник, накинула на него половину покрывала. Звезды высоко над головами неслись следом, не отставая от машины. И Наташа подумала о том, что волею случая ее жизнь разделилась теперь на две части: до встречи с Барсуком-Недзвецким и после нее. Вторая часть была пугающей, неожиданной и, может быть, нежеланной, но неизбежной.

– Да, – сказала она.

Полковник крепче сжал ее руку, отвечая.

– В сущности, мы – два русских человека, заблудившихся в ночи, – сказал он. – И больше ничего. А это – не причина для трагедии. Когда-то неизбежно наступит утро. Вот и все.

Шесть лет войны сделали его философом…

«Гарфард» приближался к тому участку дороги у моста через совсем узкую здесь, но бурную Альму, где слева разбросаны сакли небольшой татарской деревушки и станции Альмы, а справа, за рощей, притаилось довольно значительное село Куртыймес, которое еще в мирные годы пользовалось дурной славой. И не потому пользовалось, что жили там какие-либо

лихие разбойники: просто место было уж больно удобное для тех, кто склонен был пограбить проезжающих и скрыться в горах.

Еще три года назад здесь были расположены большие имения с садами и виноградниками, сейчас же все заросло и одичало.

Из-за многочисленных поворотов фонари машины освещали путь не далее чем на двадцать метров. Шофер снизил скорость. И все равно машина чуть не наехала на брошенные посреди дороги куски изгороди с торчащими из них длинными острыми гвоздями.

Пришлось остановиться. Барсук положил руку на кобуру и даже отстегнул ее, но вытаскивать револьвер не стал, зная, что спешить со стрельбой в иных обстоятельствах еще более опасно, чем медлить.

– Выключи огни, – скомандовал полковник.

Через некоторое время, когда глаза привыкли к темноте и стал ощутим блеклый лиловый свет, исходящий от июньского неба, и Наташа и Владислав увидели несколько человеческих фигур, которые, держа винтовки наизготове, приближались к автомобилю. Барсук сразу, навскидку, определил, что их окружают человек восемь – десять, а остальные наверняка скрываются в кустах, ожидая дальнейших событий. Начинать стрельбу было нелепо. Будь он один, он приказал бы шоферу ехать через изгородь и принялся бы отстреливаться, надеясь на удачу, но подвергать смертельному риску Наташу полковник был не вправе. Хотя он и не мог сказать заранее, что лучше: попасть ей живой в руки бандитов или оказаться с простреленной головой. О себе в эти мгновения он не думал.

Втайне Барсук надеялся, что эта группа – остаток приверженцев знаменитого капитана Орлова, крымского Катилины, который в отчаянном своем заговоре выступил против Врангеля, намереваясь свергнуть диктатуру барона, но был разбит и бежал в горы. Орловцы не трогали офицеров-фронтовиков, и к женщинам тоже относились с достаточной почтительностью. Если не были пьяны.

– Гляди, Семен Алексеевич, офицер! – восторженно воскликнул совсем молодой, звонкоголосый партизан.

Вспыхнул свет самодельной копотной зажигалки, в щеку Барсука уперся холодный ствол карабина. Тот, кого называли Семеном Алексеевичем, заглянул в машину. Лицо его было в тени. Но вот свет зажигалки метнулся к девушке.

– Наташа? – удивился Красильников.

– Семен Алексеевич!

Хлопцы вокруг загомонили, явно довольные происшествием.

– Гляди ты, комендор знакомую графиню встрел! Вместе на крейсере катались?

– Тихо! – скомандовал Красильников.

Хлопцы примолкли, только кто-то из темноты пробурчал:

– Раз знакомая – нехай едет дальше, а офицерика – сюда.

Красильников еще раз прикрикнул на партизан. Все это были воспитанники Мокроусова, в большинстве своем анархисты, и обуздывать их новоиспеченному командиру давалось не так-то легко.

– Кто он такой? – спросил Красильников у Наташи, указывая на Барсука-Недзвецкого.

Наташа подумала, что в двух словах правду не изложить, да и не надо. Никто не поймет. И она сказала, волнуясь, что голос может выдать ее:

– Это – наш человек, хотя на нем форма полковника. Он переправляет меня из Севастополя к линии фронта и дальше – к своим.

Красильников не сразу ответил. Постукивая пистолетом о край открытой дверцы, соображал.

– А может, не надо ничего усложнять, – наконец сказал он. – Если – наш, машину с горы, а сами – в отряд!