Миля за милей
Шрифт:
Так вот, Ольга Михайловна, молодая красивая блондинка, была для нас скорее старшим товарищем, хотя некоторые старшики, возможно, хотели от неё больше чем просто товарищеских отношений. Однажды она, не помню, по какой причине, пригласила нас к себе в квартиру помыться. В ванной комнате на стенке висела фотография с её изображением в обнаженном виде. Это был шок… После этого мы её не просто любили, мы её уважали!
Ближе к концу моего обитания в интернате появилась Лариса Григорьевна (возможно имя я помню не точно). Она была гимнастка, настоящая гимнастка, кажется, мастер спорта. Приходила на работу в короткой юбке, вся такая ладная, стройная, подтянутая. В интернате была утренняя зарядка, но почти никто на неё не ходил. А когда пришла Лариса Григорьевна, посещаемость мальчиками выросла почти до ста процентов.
Но, бывало, мы устраивали настоящий «шарап». Некоторые наши проделки сейчас могли бы сойти за творческую «акцию», но тогда они заслуженно считались хулиганством. Например, однажды старшие ребята, намешав гипс с опилками, развели
Сами понимаете, после таких выходок на ковёр вызывались все, не только зачинщики, и разборка была по полной программе. Вплоть до исключения из интерната, а иногда и из школы. В тот раз, как ни странно, выгнали только Колю Шишкина. Но бывали «санкции» и покруче. Так попал под раздачу и вылетел из интерната Андрей Балашов, будущий академик, между прочим. Исключили, в конце концов, и Колю Туркина и не только из интерната, но и из школы. Правда, его исключили по каким-то другим соображениям. Во-первых, он был верующим человеком, а тогда это было почти преступление. Ходил с длинными волосами, слишком длинными, в хромовых сапогах, в какой-то купеческой жилетке. В общем, вёл себя абсолютно «вызывающе». Впоследствии Коля поступил в Абрамцевское художественно-промышленное училище, и работал в Гжели, где, был инициатором возрождения многоцветной Гжельской майолики, но я об этом уже говорил. Кроме этого, он создал большое количество керамических произведений в авторской неповторимой манере, наполненной каким-то загадочным философским смыслом.
И всё же в такой насыщенной событиями жизни оставалось время и на учёбу. Я сразу ощутил разницу между Ново-Гришинской средней и специальной художественной школой. Там-то у нас в начальных классах было два-три урока в день, а тут – каждый день: три часа «спецов» (спецпредметы – рисунок и скульптура), а после этого три, а то и четыре урока общеобразовательных предметов. В старших классах и того больше. Но «спецы» – это было удовольствие, особенно поначалу. Слава богу, разрешали работать в мастерских и после окончания уроков. В интернате было сложно что-либо лепить, всё из-за тех же шарапов, поэтому я часто пропадал в скульптурной мастерской. Лепил всё что можно, как чукча, который что видит то и поёт.
Скульптуру в начальных классах преподавала у нас Лидия Арсентьевна Богачёва. Её муж, Петр Никифорович Богачёв, типичный крепкий художник соцреалист, с большой охотой наделял чертами своей красивой жены персонажей многочисленных полотен о строительстве светлого коммунистического будущего.
Так вот, Лидия Арсентьевна была женщиной внимательной и доброй. В отличие от преподавателей мужчин, она всё учебное время находилась в мастерской вместе с учениками. Мужская половина коротала основное время в учительской. Учительских было две – одна для преподавателей по спецам, вторая для преподавателей по общим предметам. Иногда, по делам, нам приходилось заглядывать в эту художническую учительскую. В ней не то что топор, наковальню можно было вешать, такой там дым стоял. Возможно, поэтому Лидия Арсентьевна предпочитала проводить время в мастерской со своими учениками. Она сидела в уголке и читала книжку или журнал. И периодически подходила к нам, что-то подсказывала, давала какие-то советы. Помню, как однажды она отвела меня в мастерскую к старшему классу, где лепили этюд одетого человека (мы-то ещё лепили чучела птичек) и предложила поработать со старшиками. Это был очень полезный опыт для меня. Забегая вперёд, скажу, что мне с учителями повезло дважды – с первым учителем в школе и с первым учителем в институте. До сих пор я вспоминаю Лидию Арсентьевну с чувством глубокой благодарности. Мне кажется, что это она «протащила» меня в школу. А как иначе? Больше там меня никто не знал и за меня не впрягался бы. Хотя перед экзаменами было собеседование. Это когда взрослые дяденьки «собеседуют» с ребёнком, задают ему каверзные вопросы. Мне, например, задали вопрос: почему я решил стать художником? А я не знал, почему решил стать художником. Но отвечать-то надо. Ну и сказал: «А художники зарабатывают хорошо». Это я как-то услышал от моей мамы, которая в молодости работала техником-инвентаризатором в БТИ. Однажды она обмеряла дачу художника Дейнеки (ничего так!). И, видимо, прикинула глазом, что неплохо живут художники. Уж точно лучше, чем её родители – крестьяне. Услышав мой ответ, «собеседники» дружно посмеялись и, не оставляя меня в покое, спрашивают: «А если не художником – то кем бы тогда?» Ну, тут я знал ответ и говорю: «Клоуном». Почему-то им стало ещё веселее. Не думаю, что собеседование как-то повлияло на результат вступительных экзаменов. Хотя…
Надо сказать, что центр Москвы в то время был совсем не такой как сейчас. Многие ещё помнят этот почти провинциальный уклад. Небольшие особнячки, тихие переулки, бабушки на лавочках в тапочках и халатах. Недаром говорят, Москва – большая деревня. Тогда каждый прохожий мог тебе показать (без навигатора), где находится какая улица или переулок. Не то, что сейчас. Школа находилась в самом, можно сказать, сердце столицы. Напротив – Третьяковская галерея, через речку – Кремль с его музеями, в километре ходьбы – Пушкинский музей и бассейн Москва. Ещё нам очень нравился зоологический музей и зоопарк, куда мы регулярно бегали делать наброски. Нас везде пускали бесплатно по «корочкам» художественной школы. И это очень правильно. Так и должно быть! Те, кто хотят быть художниками, должны жить в музеях. В Третьяковку, например, я бегал даже на больших переменках. Наши вахтёршы на входе в школу (это были две пожилые татарки, которые жили прямо в школе, в какой-то специальной комнатушке) ругались на меня из-за того, что я часто бегаю туда-сюда, и обзывали меня «кырнос хайвань». «Кырнос» – это, я так понимаю, курносый, а «хайвань» – понятия не имею, что такое. Зато я изучил Третьяковку как свой родной дом. Точно знал, где висит та или другая картина, тогда, конечно, предпочтения были не такие как теперь. Например, залы с иконами и двадцатым веком меня интересовали гораздо меньше, чем залы, например, с картинами Перова или Васнецова. Чуть позже (а вообще-то вру, сразу) стал обращать внимание на картины типа «Вирсавия» Брюллова или «спящая Венера» Буше в Пушкинском музее. Туда (в картину) хотелось зайти.
Но вернёмся в школу. В четвёртом классе к нам присоединился ещё один ученик – Петя Манизер (теперь он Пётр Оттович), внук Матвея Генриховича Манизера, знаменитого на всю страну скульптора-монументалиста. Самое известное его творение, знакомое всем москвичам, – это согбенные фигуры на станции метро «Площадь революции». Это те, у которых суеверные москвичи натирают всякие детали. Собаке бдительного пограничника, например, скоро протрут нос до дырки, а у революционного матроса наган выглядит как золотой ключик Буратино. Хорошо, что у нас не строят статуи Приапу как в древнем Риме, а то ему тоже чего-нибудь натирали бы.
Петруха, а именно так мы называли Петю, влился в коллектив без особых проблем. Он был весёлым и свойским. Знал много про то, как делать скульптуру, ведь он жил в мастерской скульптора. Поэтому, если мы пытались что-то отформовать или возникали ещё какие-то технические вопросы, то тут первым консультантом был, конечно, Петруха. И, наверное, не случайно, что теперь он ведёт технологию материалов в Суриковском институте. Благодаря Петрухе, мы периодически посещали знаменитую мастерскую-музей Манизера, недалеко от метро Динамо. Это действительно был музей, но не только. Там мы увидели скульптурную кухню. То, что было неведомо нам, детям, у которых родители не были художниками.
Учёба постоянно сопровождалась какими-нибудь приколами. То Петруху в ванну с глиной окунём, то… как-то засунули ему в сумку железный блин, который мы использовали вместо наковальни, не очень тяжелый, всего килограмм шестнадцать. Как только прозвучал звонок, Петруха бегом в раздевалку, схватил за ремень свою сумку, ну и убежал вместе с ремнем, а сумка осталась стоять на месте.
Был у нас в группе ещё один мальчик, Андрюша Автеньев. Когда он работал, то был так увлечён, что порой впадал в экстатическое состояние, мог, например, почти законченный портрет начать «поправлять» лопатой. Мы над ним частенько подшучивали. Однажды я подошел к нему, и нарочито серьёзно стал обсуждать с ним его скульптуру, а Лёха, мой дружок, тихонечко вылил ему в карман халата стакан воды. Я, конечно же, сразу отошёл к своей работе. Через минуту послышались истошные крики нашего Андрюши. А девчонки начали его подкалывать. Мол, так увлёкся работой, что не заметил, как описался. Мы не унимались. Как-то привязали ему верёвочку за хлястик халата, а второй конец – за низ ножки скульптурного станка. Как только прозвучал звонок на перемену, Андрюша рванул к выходу, ну и станок, конечно, упал, и упал громко! Вот радости-то было. Да-а! Как говорит моя жена про мальчиков: «ну что с них взять – четверти хромосомы не хватает». Хотя девочки тоже иногда сочиняли такие выходки, что в этом им позавидовали бы даже граждане республики ШКИД. Но об этом пусть лучше сами расскажут. Скажу только, что как объект для влюблённости они нас интересовали тогда куда больше, чем как будущие художники.
А вообще, наша скульптурная группа была дружная.
Отдельной страницей нашей учёбы были практики. У живописцев были свои, у скульпторов свои, иногда нас объединяли. Ездили в какой-то пионерский лагерь в Подмосковье, недалеко от Истры. Из мсхшовцев был сформирован отдельный отряд, не похожий на пионерский. Мы не подчинялись общему распорядку пионерского лагеря, имели право покидать территорию и не приходить на обед. Только к вечерней «линейке» (это как вечерняя поверка в армии) должны были вернуться в лагерь. Я помню, что перезнакомился со всеми пацанами в соседней деревне и с каким-то очень мастеровитым мужиком, который из двигателя запорожца соорудил себе пилораму. Хваткий дядька, всё умел. А ещё он был художник. Паял из проволочек какие-то пейзажи, целые деревенские сценки с человечками, домами, деревьями, заборами и всякой деревенской утварью.