Миля за милей
Шрифт:
Мы после завтрака уходили из лагеря на весь день и рисовали, ловили рыбу с деревенскими пацанами, просто шатались по округе. В общем, вели, в отличие от настоящих пионеров, свободный образ жизни. Вот как раз в эту практику я больше всего и применил свои самбистские навыки. Что-то пробило меня на драки, не проходило дня, чтобы я с кем-нибудь не схлестнулся. Иногда со своими, иногда с пионерами, но ни разу не подрался с деревенскими (наверно работал инстинкт самосохранения, те просто так не спустили бы). Драки, правда, почти всегда были бескровными и без особых последствий, потому что больше походили на борьбу. А поскольку я всё-таки ходил в секцию самбо, то в большинстве случаев выходил из этих потасовок победителем. Однажды я задрался с пионером из нашего лагеря. Этот пионер вместо того, чтобы бороться как все нормальные люди, встал в позу боксёра и всем своим видом показал, что сейчас будет
Не припомню, в каком классе у нас была практика в Ленинграде. Жили мы в ЛСХШ, это такая же школа как наша, только в Ленинграде. Мы захватили маленькую, на четверых, комнату в интернате (остальные были очень большие, на 12–15 человек) и жили как царьки. Я в Ленинграде до этого не был ни разу. Город просто снёс мне крышу. Летний сад, Марсово поле, Сенатская площадь с Медным всадником… Все было потрясающе, масштабно, красиво и величественно. Вместо того чтобы рисовать, мы с Лёхой день и ночь рысачили по городу. И не только по парадным проспектам, забредали и в мрачные переулки с знаменитыми дворами-колодцами. Так было всё узнаваемо, ведь только недавно мы прочитали роман «Преступление и наказание».
Допуск в Эрмитаж и Русский музей у нас был неограниченный. Листы бумаги с печатями позволяли нам рисовать в этих музеях в любых местах, в любое время. К концу практики я ориентировался в Эрмитаже точно лучше, чем революционер Халтурин, который однажды пытался его взорвать. Сколько нового я узнал про искусство тогда, трудно описать. Никакие уроки по истории искусств не сравнятся с живым восприятием произведений.
Но практика без приколов – это не практика. И опять Андрюша был главным объектом для наших выходок. Ночами он, как впрочем, и все остальные, не обременённые заботами дети, спал мертвецким сном, но почему-то, как сказал бы Николай Васильевич Гоголь, «в натуре», то есть голый. Однажды ночью мы потихонечку вынесли его кровать вместе с ним в коридор, а утром, когда воспитатели начали кричать «всем подъём», стали наблюдать за ним. Андрюша проснулся, откинул одеяло, сел на кровати и долго протирал глаза. Мимо с зубными щётками ходили мальчики и девочки с округлёнными глазами и отвисшими челюстями. Нам казалось, что прошло довольно много времени, пока Андрюша спохватился и с криками «я бя бю» (это означало «я тебя убью») бросился к нам в комнату. А нам не хотелось, чтобы он нас убивал, и мы держали дверь с той стороны, не давая её открыть. Ещё некоторое время Андрюша, штурмовал дверь, восхищая всех своим «атлетическим» телосложением. Потом, окончательно проснувшись, завернулся, как Цезарь, в простыню и убежал в туалет.
Справедливости ради надо отметить, что «прикалывали» мы не только Андрюшу. Попадали под раздачу и Лёха, и я, и Петруха. Однажды устроили Лёхе небольшой цирк. Кровати с панцирной сеткой были продавлены почти до пола. И некоторые интернатовские аборигены сбили себе щиты из досок. Я и Лёха захватили такие щиты и спали на них как на нарах. Всё лучше, чем как в гамаке. Мы привыкли плюхаться на жёсткую кровать, зная, что она не проминается. И вот, пока Лёха бегал за пирожками, мы с Петрухой вынули из-под матраса этот щит, как-то неловко спрятали его за шторку, и ждём как ни в чем не бывало. Лёха вернулся и, видя наши лукавые рожи, что-то заподозрил. Начал всё внимательно осматривать. Нам показалось, что всё сорвалось, но он, как ни странно, не обнаружил подвоха, и удовлетворённый собственной бдительностью, плюхнулся на кровать… Ноги выше головы, затылком об стенку, глаза как у какающего филиппинского лемура! И в довершение всего из-за шторки на него грохнулся тот самый щит. Ржали так, что Андрюша, чуть не умер, но мы к этому привыкли, поэтому скорую не вызывали.
А ещё мы с Лёхой обнаружили совсем рядом со школой кинотеатр «Кинематограф». Это был кинотеатр, в котором показывали старые фильмы (в Москве был подобный, назывался «Иллюзион»). Попасть на сеанс в этот кинотеатр было практически невозможно. Все билеты были раскуплены. Но мы быстро поняли, что можно покупать билеты предварительно. Утром мы заходили в кинотеатр и покупали билеты на сеанс, который будет через несколько дней. Так мы посмотрели почти все фильмы, которые шли во время нашей практики. Знаменитый «Джордж из Динки-джаза», «Подвиги Геракла», фильм УЖАСОВ «Тёмные глаза Лондона». Ооо… это было страшно. Ну и кое-что ещё из подобной муры. Наверняка, там показывали и хорошие фильмы, помню «Мост Ватерлоо», но нам такое кино было тогда не очень интересно. Почему-то все эти фильмы считались «трофейными», хотя большинство из них были не немецкие.
И всё это – за один месяц практики! Ещё выезжали в Кондопогу, живописцы ездили в Хиву и привозили оттуда огромное количество потрясающих натурных этюдов. В общем, было классно! И весело, и полезно. А, кроме того, случались ещё всякие любовные истории, но об этом отдельно.
Интернат. Пацаны первого класса и пионервожатый Лёня Лар.
Портрет Лидии Арсентьевны Богачевой.
(автор Петр Богачёв)
Отвлечение. Про любовь
Первый раз я влюбился в 17, второй в 18, третий в 19:30
С какого возраста я себя помню, я не помню. Но смутно всплывают в голове какие-то картинки из далёкого прошлого. Мы сидим кружком на горшках в детском садике, мальчики и девочки, все вместе. И вот я влюбился в девочку, которая сидела напротив, поэтому свой отсчёт я могу вести, приблизительно, с трёхлетнего возраста. Влюблялся я очень часто. Но, в свое оправдание могу сказать, что любил я, в данный конкретный момент, всегда только одну девочку. Можно сказать, что я был однолюбом. И, между прочим, как честный человек, я сразу же хотел на ней жениться. Правда, предложения руки и сердца не делал, но только по причине невероятной застенчивости.
Уже не смутно, а очень конкретно, я помню свою любовь в Гришинской школе. Звали её Ира. Конечно же, она была отличница, курносенькая блондинка с вьющимися волосами, с двумя бантами по бокам очаровательной головки. Ну, в общем, всё как полагается. И, как полагается в любовных романах, я её любил – она меня нет.
Как я страдал! А влюблялся я, надо сказать, до умопомрачения. Я переставал учиться, делать домашнее задание, мог прогулять уроки, если нужно было для дела (для любви). В общем, любовь была сплошной мукой. Мои страдания привели к тому, что я съехал в учёбе на троечки и двоечки. Ну, тут моя мама, которая надо сказать, нас с братом никогда не порола, провела со мной серьёзную беседу скакалками по жопе. Я бегал от неё по всей комнате, пытался спрятаться под стол и кричал: «Мамочка, больше любить не буду». Любить я, конечно, не перестал, но пришлось спрятать свои благородные чувства, взять себя в руки и вернуться хоть немного в мир материальных ценностей, которые выражались оценками в дневнике. Можете себе представить мужчину в девять лет, который уже тогда понял, что выставлять свои чувства напоказ опасно. Кто-то посмеётся, кто-то не поймёт, а кто-то и позавидует.
Моя любовь, имеется в виду Ира, была девочкой доброй, и поэтому не отвергала меня окончательно и бесповоротно. Она просто жила своей жизнью, а я был её тенью.
Как говорил признанный классик грузинской литературы Важа Пшавела:
Что мне делать? Как умерить страсти этой гнёт?Руставели нет на свете – кто меня поймёт?В конечном итоге моё мужское достоинство победило мою любовь. Я её разлюбил и полюбил другую. Но, как жестока судьба, моя новая любовь не любила меня, как и прежняя!
Наверно, подобные тяжелые испытания привели Зигмунда Фрейда в своё время к созданию теории психоанализа.
Я страдал душевно и физически. И, по тому же Фрейду, сублимировал свои страдания в многочисленные произведения искусства. Руслан и Людмила, Спартак и Вариния. Да, ещё были индейцы: Чингачгук, Виннету (который – сын Инчу-Чуна), и там обязательно какая-нибудь красотка. Нелюбовь к бледнолицым немного отвлекала меня от очередной, всепоглощающей страсти.
А потом я поступил в МСХШ. И там, параллельно вышеописанным процессам, любовные терзания вышли на новый уровень пубертатного периода. Челентано рубил дрова, а я ходил в секцию самбо. Так мы с ним вдвоём гасили страсть. На некоторое время она отступала (на несколько минут, иногда даже часов), но потом возвращалась с новой силой. Однако теперь я учился в художественной школе, и сублимирование в «произведения искусств» было логическим и, главное, легальным выходом.