Милые мордочки, лапки-царапки
Шрифт:
Вдруг во мраке в углу что-то сдвинулось, раздался скрип отодвинутого стула, и в мутном свете возникла фигура охотника на ведьм. Его искаженное злобой лицо нависло над Аннасин – оно было желтым от света свечи, которую он держал в руке. Он выставил перед собой серебряный крест, и Аннасин поклонилась кресту, и охотник на ведьм резко отдернул руку.
– Ты насмехаешься над Господом, дрянь? – крикнул он.
Аннасин промолчала.
Охотник на ведьм плюнул на пламя свечи у себя в руке. Он сказал:
– Раз ты пришла в себя, ведьма, то говори. Где ты была? Куда летала на помеле или на черном коне, сотканном из самой тьмы? Кого ты отравила
Аннасин сжала губы и процедила:
– Вам бы стоило пойти в церковь, святой отец, и помолиться о собственном здравии.
– Придержи язык, женщина. И не пытайся наложить на меня проклятие. Я под защитой Господа Всеблагого.
– Ты умрешь через семь месяцев, – сказала Аннасин. Да, ей бы стоило придержать язык. Она сама не понимала, что с ней такое. Но она знала, что говорит чистую правду, ибо видела, как у него из-под кожи проступает череп – словно кость в густом супе.
Охотник на ведьм ударил Аннасин кулаком в живот, и она отлетела к стене, и упала на пустое тело Марисет, и Вебия закричала:
– Пусть она скажет, где эта вторая ведьма. Пусть она скажет, где Марисет.
Но Аннасин не могла говорить, да и охотник на ведьм, похоже, был не особенно озабочен тем, чтобы добиться признания.
– Завтра вас всех сожгут, всех пятерых. Вас сожгут на костре, и вы отправитесь прямо в ад, где вам самое место и где Дьявол уже дожидается вас с вилами и ножами.
Старик ушел в угол, уселся на стул и налил себе еще вина.
Избитые и искалеченные женщины еще поплакали и постенали, но вскоре затихли.
Аннасин подумала о том, как она будет гореть на костре, и у нее сжалось сердце. Она ничего не могла сделать – ни для других, ни для Марисет. Каждый должен спасаться сам, если может.
Сквозь трещины в двери и грязные окна сочились чистые запахи ночи, которые заглушали вонь крови, и бесполезной боли, и страха, и истерзанной плоти.
Когда Аннасин в образе серой кошки опять поднялась на холм, Марисет со Стрелой игрались у ручья – били лапами по воде и смотрели на рябь, плещущую отражением звезд.
Марисет подбежала к ней и спросила, и Аннасин ответила – все, как есть, неохотно, но и не утаивая ничего. Кошки всплакнули. Но не слезами, как люди. Они поплакали у ручья, а потом подошли к Стреле, и он свернулся вокруг них двоих, и они уткнулись носами в его черный упругий живот – словно котята, пьющие молоко у кошки.
– Я расскажу вам еще одну сказку, – сказал Стрела. А в небе медленно и бесшумно кружили звезды.
Когда люди слышали этот звук, разносящийся эхом над засеянными полями вплоть до каменистых холмов, они говорили: «Что-то вороны раскричались» или «Слышите, какой гром». Или просто молчали, не говорили ни слова. Но у них было тайное имя для этого звука: они называли его перемолом, потому что больше всего этот звук был похож на скрип жернова.
Но что молол этот жернов? Похоже, что камни и кирпичи – перемалывал в пыль. А потом молол пыль. Бесконечно.
И что это был за жернов? Церковь стояла на плоской равнине, а в церкви жил и служил священник. Он был высоким, и черноволосым, и жирным, как боров, и он правил над этой землей, как царь. На священные праздники и святые дни в церкви было не протолкнуться; никто не решался не появиться на службе. Он – священник из церкви – читал резкие и жестокие проповеди. В нем не было доброты. Он говорил людям, что они закоснели в низости и что Бог их накажет за все грехи, и Бог в устах святого мужа был подобен яростному дракону. Потом он пускал по рядам серебряную чашу, и каждый клал в чашу дар – все, что он мог позволить себе, и чуть больше. А в дни, когда не было службы, он – священник из церкви – обходил их убогие хижины и дома побогаче, их фермы, и мельницы, и постоялые дворы. И все, о чем он просил, ему тут же давали – еду и питье, подарки, вино и одежду. Даже золотые кольца люди снимали с пальцев и отдавали ему – если они у кого-то были, золотые кольца, – и если ему вдруг хотелось забавы ради возлечь с девицей, она должна была беспрекословно прийти к нему. Если могли, люди прятали своих жен, дочерей и сестер – прятали, если могли, но могли они не всегда. Он был ненасытным и алчным, священник из церкви.
Но он был не простым священником. Иначе как бы он смог держать людей в таком страхе? Он был колдуном.
Иногда, по ночам, с верхушки церковной башни – высокой и крепкой башни, каковая пристала скорее господскому замку, нежели Божьему дому – изливался холодный свет, вонзавшийся в небеса. И те, кому была надобность выйти на улицу в полночь, сворачивали с дороги и обходили церковь стороной, по полям, так что тропинка там не зарастала.
Именно из башни, с самой ее верхушки, доносился тот непонятный звук, который люди промеж собой называли перемолом. Никто не знал, что это такое, – не знал и знать не хотел. «Совы», – говорили они. «Где-то гроза», – говорили они и укрывались с головой, лежа в своих постелях. Кое-кто втайне молился о смерти священника, но в ответ на такие молитвы с просившим случались ужасные вещи. Одному на ногу упал топор и отрезал ступню, так что человек остался калекой. Второй пошел ночью в холмы, и увидел там что-то, и лишился рассудка; пришлось посадить его на цепь.
– Благослови, Господи, нашего святого отца, – говорили люди.
Там была одна девочка, которую священник приметил, когда ей было всего десять лет от роду, но он решил подождать – таких молоденьких он не любил. Отец и мать делали все, чтобы спрятать ее от святого отца, но ее волосы были, как медь, сияющая на солнце, и он это помнил – священник из церкви, – когда проезжал мимо фермы.
– Что там сверкает на солнце? – спросил священник.
– Это медный котел на стене в кухне.
– Нет, не котел. Отвечайте правду.
– Это солнечный зайчик прыгает на окне.
– Отвечайте правду.
– Это волосы моей дочери.
– Пришлите ее ко мне, – велел священник. – На закате. Сейчас ей должно быть уже тринадцать.
Мать плюнула в пыль и сказала:
– Простите, святой отец, что-то во рту у меня как-то кисло. Съела незрелый фрукт.
А отец сказал:
– Я пришлю ее к вам.
И – что толку плакать и колебаться – они отослали ее к священнику, свою дорогую дочку с медными волосами, когда солнце сделалось тусклым, как свет догорающей свечи, и сумрак накрыл поля.
Она пошла в церковь, и слезы текли у нее из глаз. Пока солнце не скрылось за горизонтом, слезы были как жидкое золото, а потом стали как серебро. А когда на небе показалась луна, слезы стали прозрачными, как стекло.
Она встала у двери церкви, и священник велел ей войти.
Он взял ее прямо у алтаря, и она не проронила ни слова жалобы. Когда он закончил, она больше не плакала – слезы кончились тоже. Она сидела, скорчившись на полу у Божьего престола, а где-то вверху, прямо над головой, скрежетал перемол.