Милые мордочки, лапки-царапки
Шрифт:
– Наши тела, – сказала Аннасин, – остались дома.
– Может быть, их никто не найдет, – сказала Марисет.
Они спустились к речушке под водопадом и наловили на ужин рыбы. Конечно же, они съели ее сырой, и никогда еще рыба не была такой вкусной и нежной, трепетной и прохладной – из горной речки.
После ужина они спустились с холмов и остановились, глядя на деревню в вечерних сумерках. Окна домов светились красным – там уже зажигали огни. Над трубами вился дымок. На постоялом дворе, где странники останавливались на ночлег, стояла пара распряженных лошадей, и яркая лампа горела в окне.
– Он приехал, этот охотник на ведьм, – сказала Аннасин.
– Хорошо, что мы кошки, – сказала Марисет.
–
Жила-была женщина. Она не видела в жизни ничего красивого – только, может быть, небо, – но у нее не было времени, чтобы смотреть на небо. Она родилась и жила в блеклом, унылом, пустынном краю, а в тринадцать лет ее выдали замуж за жестокого неотесанного мужлана, который обращался с ней как с рабыней, и бил ее смертным боем, и держал в страхе. Он ее ненавидел – как, впрочем, и все остальное, кроме выпить хмельного, поесть и поспать. Он даже не спал с женой как с женой – разве что пару раз в самом начале, – потому что был слишком ленив. Но она была только рада, что он оставил ее в покое хотя бы в смысле супружеской постели, и спала на полу, на голых досках, рядом с его кроватью, укрываясь старым залатанным одеялом и подложив под голову пук соломы.
И вот настала зима – ужасная, как ледяное дыхание из мерзлого ада. В тех краях снег выпадает обильно и, смерзаясь, становится как стекло. Снег завалил и уродливый дом злого мужа, и дом стал похож на грязную сахарную голову. Каждая утро женщина пробиралась по высоким сугробам к колодцу и ломала лед палкой. Весь день она поддерживала огонь в очаге. Летом она часто ходила на рынок и каждый раз приносила вязанку дров – про запас, поскольку деревьев поблизости не было. И вот теперь она подкладывала дрова в зимний огонь, чтобы муж мог сидеть у печи в тепле и уюте. На том же огне она варила ему еду и согревала эль. Сама же она пила ледяную воду из замерзающего колодца и ела объедки с мужниного стола. Дни ее проходили в домашних трудах, она убирала дом, надраивала чугунки и горшки, стирала oдeжду – но стирать одежду и мыть посуду она выходила на улицу, на жгучий холод, потому что муж не любил, чтобы ему мешали.
По вечерам – а низкое серое небо темнело быстро – она зажигала для мужа лампу и готовила ему ужин. Потом он поднимался наверх, к себе в спальню, и если она за весь день ни рассердила его ни разу, то он не бил ее перед сном. Но чаще случалось так, что он все-таки ее бил, и иногда даже – до крови.
Когда муж уходил к себе, женщина еще долго сидела одна у догорающего огня, потому что ей не разрешалось подкладывать дров, когда муж ложился спать. Но она все равно сидела у очага, и смотрела на золотистые угольки, и иногда позволяла себе помечтать – просто так, почти ни о чем, потому что она не видела в жизни ничего достойного и не знала, о чем можно мечтать. И хотя сами по себе угольки были очень красивыми, для нее они означали очередную холодную ночь, и тяжелый сон на голом полу, и безрадостное беспросветное завтра.
Однажды утром в ту зиму женщина, как обычно, проснулась с рассветом – с первым лучом продрогшего солнца. Она поднялась с жесткого пола, у нее все затекло и болело, а муж зашевелился в своих меховых одеялах и буркнул:
– Потише, ты, корова неповоротливая.
Она спустилась вниз, положила в очаг дрова, достала трутницу, высекла искру и разожгла огонь, и посидела пару минут у огня, чтобы немного согреться. Она открыла входную дверь – все в ту же унылую бесконечную зиму, как будто лето умерло навсегда и уже никогда не вернется в мир. Бледная и пустая, как смерть, эта заснеженная земля простиралась по всем направлениям до самого горизонта, где сливалась с низким белесым небом. Женщина взяла ведро и вышла наружу, и холод ударил ее так же жестоко, как муж, внезапно и злобно, и она замерла на месте, один на один со своим отчаянием, посреди белой пустоши, и в это мгновение холодный луч солнца разорвал серые облака. И женщина увидела, что что-то движется по поверхности мертвого мира – что-то живое.
Она пригляделась, ошеломленная, и увидела, что это кошка. Нет, раньше она не видела ни одной кошки, она только слышала, что бывают такие звери, но нет – не такие. Эта кошка была даже не рыжая, а оранжевая, яркая-яркая, и ее шерстка переливалась, как шелк, и глаза у нее были как два янтаря. Оранжевая кошка увидела женщину, замершую в дверях, и подбежала к ней, и потерлась о ногу, и замурлыкала так мелодично и ласково.
Пустое сердце несчастной женщины сразу же переполнилось чувством. Она наклонилась и погладила кошку. Она была мягче шелка и теплая, как пирог только что из печи.
– Моя красавица, – сказала женщина.
Но тут она услыхала тяжелые шаги мужа, который спускался по лестнице, и не успела даже оглянуться, как он уже встал у нее за спиной.
– Чего ты копаешься, ты, свинья? – сказал он и ударил ее по затылку. – Иди уже за водой. Где мой бульон? Зачем тебя держат здесь в доме, ты, сучка?!
И тут он увидел кошку – яркое пятнышко на снегу, словно кусочек летнего солнца.
– А это что еще за грязная тварь? Ты что, кобыла, все это время держала здесь кошку?! И кормила ее едой, предназначенной для меня?! – Он толкнул женщину так, что она упала, и собирался пнуть кошку ногой, но кошка отпрыгнула, точно язычок пламени на снегу. Муж поднял камень и швырнул его в кошку, но не попал. Обогнув сарай, кошка скрылась из виду. – Вот что, – сказал муж жене, – помяни мое слово: поймаю я эту тварь и шкуру с нее сдеру. Будет мне воротник. – С тем он вернулся в дом, чтобы не простудиться, избивая жену на морозе.
Женщина никогда не плакала, никогда, но сейчас, по дороге к колодцу она расплакалась, и слезы сразу замерзли у нее на щеках. Она думала: как же ей, бедной кошке, быть на таком жутком морозе? Но тут она подошла к колодцу, разбила лед, набрала воды и поспешила домой – готовить мужу еду.
Весь день женщина думала о кошке. Думала с удивлением и страхом, потому что как же ей выжить в таком снегу? А когда она вышла вымыть горшки, она оставила дверь сарая открытой – на случай, если кошка вернется и захочет укрыться внутри. Но кошки не было видно.
Что же до мужа – он больше не заговаривал про кошку, но он достал свою пращу, и сел точить нож, и точил, пока от лезвия не полетели синие искры. Серый день обернулся мутными сумерками, а когда за окном стемнело, муж поднялся и пошел к двери, но не решился выйти на улицу. Весь день валил снег и тут же смерзался коркой, и на снегу не было никаких следов, даже следов женщины, не говоря уже об отпечатках легких кошачьих лап.
Женщина подогрела эль и подала его мужу, он выпил и попросил еще, а потом снова уселся в кресло, и женщина подумала: может быть, он забудет.
Но она не забыла. Она все думала, как же там кошка, на холоде.
После ужина муж ушел спать. Проходя мимо женщины, он ударил ее по лицу и разбил губы в кровь. Он сказал:
– Это тебе за то, что ты такая жена никудышная.
Она слушала его шаги, затихающие наверху. Она села, съежившись, у догорающего очага, съела черствую корочку хлеба и то, что осталось в тарелке мужа. Она заметила, что праща и нож так и остались лежать у кресла.
Огонь догорел и погас, но в золе еще тлели угли. Женщина поднялась и подошла к входной двери – тихо, как шепот, – и открыла ее. У нее не было лампы, потому что муж не разрешал зажигать лампы, когда он ложился спать, но на улице было вполне светло от жидковатого света луны. Женщина слышала, как муж храпит наверху.