Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)
Шрифт:
Он взял руку, которую протянула ему леди Олимпия; его горячие губы подобострастно коснулись ее. Затем он посмотрел ей вслед.
"Добродушная индюшка. Она уже раскаивается. Даже бессовестными до конца не могут быть эти счастливцы. И каким-нибудь "я не хочу больше" они думают заставить забыть нас - нас. Разве вы имеете понятие о чем-нибудь?"
Он с трудом приковылял на середину комнаты. Дамы вдруг оживленно заговорили друг с другом.
"Совершенно верно, это не могло быть иначе. Все в вас, каждая мысль, каждое слово, каждое колебание и каждое движение отвергает общение со мной. Вот этот выронит монокль и убежит от страха, что его могут смешать со мной".
Мортейль отошел от него.
– А вот этот будет невыносимо сверкать
Он проскользнул мимо Сан-Бакко.
– Ну что ж, - я не могу перенести твоего взгляда... Должен ли я опустить глаза и перед тобой, мой маленький друг? Смотри-ка, ты меня совсем не замечаешь; герцогиня слишком хороша - кто может устоять перед ней? Ты стройный корабль, готовый в путь и нагруженный только надеждами, а я еще до отплытия превратился в обломки; но мы чувствуем на себе один и тот же удушливый ветер, правда?
Он проходил мимо Нино. Он поискал чего-нибудь грустного; наконец, он шепнул:
– Божественная женщина - правда, почтеннейший? Да, да, когда я был еще молод и хорош...
Нино вздрогнул и посмотрел ему в лицо. Его охватило внезапное, смешанное со страхом отвращение. Он заторопился и протеснился мимо, дрожа и почти умоляя:
– Нет! Я не хочу!
Зибелинд с удовлетворением смотрел ему вслед.
– Это была естественная вспышка твоей души, мой маленький друг. Так ужасен я не был бы для тебя, если бы ты был совсем здоров. Но с тобой дело обстоит так: не знающая границ воля, желания, обнимающие мир, в несостоятельном теле. И таковы они все! Таковы все, кто теперь становится на сторону жизни и ее силы!
– Кто твои братья, Нино? Монарх, полный изнурительного желания топтать страны и бичевать моря: в глубоком мире растирает он свои легко коченеющие золотушные члены. Воинственный певец новой империи: кровь, лавры, тропическое солнце пылают и шумят, когда он ударяет по струнам лиры, и вызывают разнузданно-хищные крики; сам же он маленький человечек, не выдержавший жары в обширном царстве своих идей. Величественный поэт величественной расы: он также неутомимо славит красавицу, сильную, дышащую жизнью красавицу, которая лежит на его постели - но ее зачали его предки, и его искусство сплошной блуд... А возвышенный философ, завершение столетий: двадцать три с половиной часа он думает только о своем здоровье, чтобы в последние тридцать минут написать гимн жизни... Никуда негодные нервы, слабые легкие, рахитичная грудная доска, распухшие железы, немножко гниения там и сям в теле, - но даже в припадке мужской истерии жажда величия: таковы вы все. Маленький Нино, ты характерный тип своего времени. На вид ты смел, свободен, прекрасен и безупречен и рожден с глубоким отвращением ко всяким страданиям и к тем, кто таков, как я. Но из нас двух более совершенен я: я признаю себя. Ты хотел бы быть тем, чем ты быть не можешь. Берегись женщин, они разденут тебя донага!
Вдруг Зибелинд заметил, что Мортейль смотрит на него, сморщив нос, очень свысока и с подозрением в холодных глазах. Зибелинд понял это подозрение; он подскочил кверху.
– О небо, теперь этот остроумный человек приписывает мне сластолюбивые чувства по отношению к мальчику, - громко и внятно сказал он проходившему мимо Якобусу. Художник остановился. Зибелинд овладел собой.
– Он, надо вам знать, предполагал раньше то же самое у Сан-Бакко. Впрочем, я беру на себя и это. В данный момент я утопаю в самоуничижении, уверяю вас... Это, вероятно, удивляет вас. Я сегодня несколько раз заявлял, что очень тщеславен. Да, любезнейший, это было тщеславие человека, который, весь израненный и изъеденный культом своего презираемого "я", хотел бы заставить верить самого себя, что придает значение мирской суете. Как только он начинает чувствовать по-настоящему, мнение невежественных счастливцев даже не безразлично ему, - ему противно, если они по ошибке думают о нем что-нибудь хорошее. Но своей шумливостью
Он вдруг оборвал. Дыхание Якобуса становилось все прерывистее. "У него такой вид, как будто он хочет броситься на меня", - подумал Зибелинд.
Но Якобус сказал очень холодно:
– Неужели вы не замечаете, что никогда не перестаете носиться с собой? Когда на вашу долю выпало счастье, вы до тех пор копались в нем, пока оно не разлетелось вдребезги. Теперь вам плохо, и вы метите обнажением всех своих злополучий. Вы глубоки, о, да, вы вечно докапываетесь до зловонных глубин и притом всегда в своем собственном "я". В этом ваша наивность: в интересе, который должно возбуждать ваше "я", вы никогда не сомневаетесь. Совершенно напрасно, потому что вы совсем неинтересны. Удивляйтесь, сколько хотите!
И он повернулся к нему спиной.
Зибелинд и в самом деле был удивлен. Мало-помалу его обдало жаром, и ему захотелось затопать ногами и закричать: "Я не интересен? Я не интересен?"
* * *
По знаку герцогини Якобус подошел к ней. Он нагнулся над ее креслом.
– Итак, в виду того, что иначе отпадут листья...
– сказала она. Он тотчас понял.
– Вы должны прибавить: и ваши собственные листья могут увянуть.
– Как это невежливо!
– Мне не до вежливости. Теперь, в эту минуту, вы - Венера, зрелая и выхоленная. Ваша красота не может больше возрасти и еще не уменьшается. Это момент, который не вернется. И также мой момент - единственный; только в нем живет творение, и оно умерло бы вместе с ним. У каждой цели нашей жизни мы встречаемся. Несомненно, никогда два человека, в этом особенном смысле, не были так тесно связаны, герцогиня, как мы. Как сильно я чувствую это! Мы созданы для того, чтобы возвышать друг друга, делать друг друга изысканнее, великолепнее, помогать друг другу в достижении совершенства, и, наконец, на высоте, боготворить один другого без желаний.
– Какие пламенные слова!
– Это правда, они не нужны. Вы и без того сделаете все, что я хочу, станете моей возлюбленной и моей моделью.
– Серьезно, я не буду больше слушать.
– Это не поможет вам. Вы уже раз выслушали меня: между нами лежал умирающий свидетель, который не выдаст ничего из услышанного. Этого нельзя изменить.
– Раньше, когда вы поделились с нами историей жестокой Мадонны, знаете, что я собиралась отказаться от знакомства с вами? Я не делаю этого, заметьте. Я не боюсь быть скомпрометированной вами. И я не хочу, чтобы вы вообразили себе это. Ваши желания и мысли остальных - все это только игры вокруг меня.
– Я знаю, вы остаетесь недоступной.
– Потому-то ваши притязания так чудовищны?
– О, с вами, герцогиня, нужно идти напролом, хотя бы и рискуя сломать себе шею. Перед вами нужно разыграть сверхчеловечески сильную, не останавливающуюся ни перед чем, мужественность. Простой мужской любви вы не понимаете; она не достигает до вас. Ваше естественное убеждение, - что вы единственная в своем роде, недоступная остальному человечеству и неспособная приблизиться к нему. И вы, действительно, таковы! Вы не можете, не обманывая себя, стать чьим-нибудь другом! Как вы достойны сострадания! Даже в любви и какой любви!
– с вами возможна только вражда, - еще хуже: внутреннее отчуждение.
Он увидел, как она испугалась, и его бросило в жар от желания заключить ее в объятия.
– Простите, - беззвучно сказал он, - это были только злые слова. Я буду любить вас во всем вашем одиночестве. Забудьте боль, которую я только что причинил вам. Мы будем очень любить друг друга и не будем мучить один другого.
– Будем надеяться, - ответила она.
– Мы достаточно боролись друг с другом прежде.
– Это, по крайней мере, верно. Я жажду покоя. Вы оставите меня на даче несколько времени одну. Я возьму с собой только Нино.