Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)
Шрифт:
Все перешли в кабинет Паллады. Герцогиня вышла на террасу и подала знак. Под высокий решетчатый портал, переплетающиеся железные прутья которого блестели, скользнула темная гондола. Затем над мертвыми цветами искусственного сада понеслась причудливая и печальная мелодия.
– Это слепые, - сказала герцогиня.
– Маркиз, они играют в честь вас.
Сан-Бакко поцеловал ей руку.
– Но я попросил бы что-нибудь менее проникнутое отчаянием.
– Что-нибудь веселое!
– воскликнули остальные.
Зибелинд сказал:
– О, я приготовил кое-что очень
– И он поспешно удалился.
Якобус спросил герцогиню:
– Где слепые?
Она вышла на террасу, чтобы показать их ему. Очутившись с ней наедине, он сейчас же спросил:
– Когда вы выезжаете на дачу, герцогиня?
– Скоро. В вилле производился ремонт... Вы так торопитесь?
– Я тороплюсь приступить к своей картине, вы знаете, к какой. Прежде чем листья пожелтеют, вы мне будете нужны для нескольких сеансов на воздухе.
– Это вы недурно придумали.
– Так как при этом вы будете без платья, то должно быть тепло.
– Милый друг, вы страдаете навязчивой идеей. К счастью, она безобидна. Поэтому и не спорю с вами.
– Герцогиня, вы прекрасно знаете, что должны удовлетворить меня. Иначе погибнет многое.
– И вы уверены, что это так важно для меня?
Они тихо и быстро бросали слова. Вдруг они замолчали, оба испуганные. Слепые нежно играли какой-то танец. Герцогиня улыбнулась.
– Вы художник. Ваше тщеславие заставляет вас относиться к своему занятию чересчур серьезно.
– Вы называете это занятием? Но для вас самой, герцогиня, - с силой воскликнул он, - это было богослужением, которое наполнило лучшие годы вашей жизни. Вспомните же, чем вы обязаны искусству!
– И вам?
– Конечно, Было бы неблагодарностью, недостойным поступком, если бы вы не услышали меня!
– Вы мальчик, стремительный и себялюбивый и неспособный признать, что мир не вертится вокруг вас. Вам везло во всем; теперь вы искренне возмущены, что один раз вам что-то не дается. Я прощаю вам вашу невинность и неопытность.
– Вы обязаны...
– Ни вам, ни искусству. У меня нет никаких обязанностей. Когда искусство надоест мне, я пойду своим путем.
Она оставила его и вернулась в комнату. Все глаза были устремлены на даму, которая вошла с другой стороны.
– Господин фон Зибелинд?
– Madame Бланш де Кокелико, - ответил его голос. Гостья, прихрамывая, мужскими шагами прошла на середину зала. У нее были красновато-желтые волосы и жирная, бледная кожа; под спадающим неподвижными складками черным шелковым платьем чувствовался костлявый остов, полный развращенной гибкости.
Мортейль засмеялся, ему было противно, но этот маскарад щекотал его нервы.
– Браво, Зибелинд, это в самом деле Кокелико. Я очень хорошо знал ее.
– Я тоже, - презрительно сказал Якобус.
– Ну, да, кто же не знает меня?
– объявил Зибелинд по-французски. Французские слова легко слетели с его уст.
– Право, это она, - сказал окаменевший Сан-Бакко.
– При разговоре узнаешь ее. Я раз ужинал с ней. Несчастный Павиц тоже был при этом. Она самым
Якобус сказал Нино:
– Посмотри-ка на эту фигуру. Все, понимаешь, решительно все в ней фальшиво. Когда она вечером ложится в постель, от нее не остается ничего, кроме маленького остова, как у селедки.
Мальчика охватил испуг. Представление о голове с серебристо-серым студенистым хвостом, одиноко лежащей на огромной подушке, поразило его. Бланш исполняла какой-то номер, нечто безобидно веселое.
– Шея!
– содрогаясь, прошептала Джина. Певица поворачивала во все стороны шею, жилистую и покрытую таким толстым слоем пудры, что, казалось, на нее наложена была гипсовая повязка. Рот зиял, как широкая кровавая рана. Узкие, изогнутые угольные штрихи над ее глазами поднимались кверху; она стояла, опустив книзу руки, так неподвижно, что не заметно было даже дыхания, и бойко, тусклым и хриплым голосом, пела о своих неутолимых желаниях. Дворников, конюхов с запахом самца и навоза, мясников, живодеров, палачей с запахом крови и самца, - вот что она любит. В заключение она сделала два-три усталых, непристойных движения: великая, отрезвившаяся и уже наполовину ушедшая в частную жизнь развратница давала новичкам беглое указание. Мужчины захлопали. Беттина глупо хихикала.
– Это настоящее искусство!
– объявил Мортейль, искренне восхищенный. Герцогиня устремила взор на Палладу; ей было не по себе. Затем она спросила себя, пожимая плечами:
"Неужели я суеверна?.. Он говорит о богослужении, которое наполнило лучшие годы моей жизни. Но ведь это была только игра. Что ж, если она надоела мне. Я окружила себя декорациями и символами: Паллада, ее храм, в котором я славила ее, зал, который я воздвигла для нее, души в мраморе, статуи - мои подруги, та женщина на террасе с ее белой угрозой - все это гнетет меня и вызывает во мне скуку. Я отодвигаю их в сторону, будто они сделаны из папки. Я хочу опять быть свободной, совершенно свободной, искать новую страну и жить на неведомый лад".
Она воскликнула:
– Какая удачная шутка, господин фон Зибелинд. Вы так внезапно открываете нам свои таланты!
– Счастье, герцогиня! Счастье вызывает наружу все хорошее, что есть в нас.
Он был растроган, и чувство, прорывавшееся сквозь застывшую в холодной непристойности маску, возбуждало ужас, как нечто противоестественное. Он сидел в прямом кресле, заложив ногу за ногу, положив руки на ручки кресла, и предоставлял любоваться собой.
– Я сознаюсь, что всегда страшно гордился своим сходством с Кокелико. Вы, вероятно, давно заметили его.
– Сходство со старой бабой!
– оскорбительным тоном заметил Якобус.
– Почему нет?
– мягко и самодовольно ответил Зибелинд.
– Мне понадобилось только немного румян.
Мортейль нагло заметил:
– Так как вы уже и раньше были совершенно покрыты ими.
– Второй номер!
– прокричал Зибелинд, поднимаясь. С воды донеслись звуки польки. Он спел несколько тактов, оборвал и сказал:
– Лели Олимпия не может больше заставлять нас ждать... видите, вот и она.