Минерва
Шрифт:
— Что это? — пробормотала Джина. — Откуда вы знаете?
— Сейчас.
Она заговорила торопливее:
— Я пошла по молчаливой, зачарованной месяцем аллее к белому дому. Флигеля выдавались под прямым углом, главное здание, широкое и одноэтажное, вырисовывалось на сером фоне сумерек, дорожка, ведшая к нему, постепенно поднималась, сверкая в лунном свете. В треугольной тени от деревьев вспыхнуло красным светом окно. Оно открылось, какая-то женщина сказала мне глухим голосом что-то такое милое.
— Это были вы! О, это были вы! — пробормотала Джина, глядя прямо
— Эта была одна из решающих ночей моей жизни, — сказала герцогиня. — Бегство и приподнятое настроение привели меня к вам, синьора Джина, и в темноте я заметила, что увозила с собой друзей… Скажите мне только одно.
— Что же?
— Мальчик и обе женщины: я сейчас же почувствовала, что я одна из них: теперь я знаю, что другая — вы. Но куда светит нам его слабая лампада? Что лежит за мраком?
— Искусство! — ответила Джина; ее голос дышал пламенным убеждением. Она смотрела подруге в глаза. Герцогиня улыбнулась; ее улыбка была так горда, что Джина не заметила, сколько в ней было скорби.
— Я надеюсь на это — от всей души!
V
Герцогиня поспешила к Сан-Бакко: она получила известие, что он тяжело ранен. Но перед его дверью она должна была остановиться: из нее выскользнул Нино, торжественный, с почтением перед собственным великим переживанием в глазах.
— Он ранен в лицо. Флорет попал ему в рот и вышел обратно через щеку.
— В каком месте, Нино?
— Здесь. Я не знаю, как называет все это доктор. Я узнаю.
— Нино, ему плохо?
— Очень плохо, — твердо сказал мальчик, подавляя рыдание.
— Мне нельзя войти?
— Не думаю. Нет. Там два врача. В… я не знаю, там, где они дрались, не было врача. Поэтому он потерял много крови. Кроме того, там сестра милосердия, и еще какой-то человек, который раздел его и уложил в постель. Врачи делают перевязку. Он без сознания.
— Зачем входить? — тихо сказала она. — Это бесполезно.
И она подумала. «Как бесплодно все, что я делаю. Как бесплодна я сама. В сущности, он дрался из-за меня. Это лучшее, что у меня было. Он умрет».
— Поди к нему ты, Нино, — сказала она. — Тебя они не прогонят.
— Они и не увидят меня, я так ловок.
Она вернулась домой и заперлась у себя в безутешной скорби.
— Он умрет. Однажды меня уже покинули так внезапно; Проперция сделала это, но она оставила меня под охраной богини. Богиня дала мне в руки мою жизнь, как драгоценную чашу. Мне кажется, что ее блеск померк, а ее чистота изрезана запутанными знаками.
Через три дня она оправилась и снова пошла туда. Это было утром, морской ветер приносил прохладу, веселый звон раздавался по городу. Нино сказал ей:
— Вам нельзя войти. Сегодня у него с утра жар.
— Может быть, на минуту? — кротко спросила она.
— Его не должен видеть никто, кроме меня и сестры, — важно объявил он. Но вдруг взволновался:
— Это огорчает вас? — воскликнул он. — О, этого не должно быть. Для вас, конечно, сделают исключение. Жар у него маленький. Подождите, я спрошу.
— Оставь, я не хочу. Это
— Но зато, — горячо сказал он, — я сегодня могу повторить вам все, что сказал о ране врач. Она не так опасна, как казалось по виду. Флорет соскользнул с первого правого резца, скользнул вдоль зубов и вышел на под правой ушной железой сквозь жевательные и лицевые мускулы. Понимаете?
— Так он очень изуродован?
— Конечно. Голова вся перевязана. Не видно почти ничего, кроме глаз. Молоко и бульон он должен пить через рожок. Говорить он не может… Но у него есть грифельная доска, — подождите минутку.
Он посмотрел на нее, на ее печальное лицо. Затем скользнул в комнату больного. Через несколько секунд он опять стоял перед ней, весь красный. Он вытащил из-за спины грифельную доску. Она прочла:
«Кровопускание не помогло. Я прошу позволения продолжать любить вас. Ваш Неизлечимый».
Внизу было что-то стерто, но от грифеля остались следы. Она разобрала:
— Я тоже. Нино.
И перед этим двойным признанием в любви она затихла, и глаза ее стали влажны от горячих слез.
Несколько дней спустя ей позволили войти к нему. Она остановилась у двери.
— Вас странно укутали, милый друг, — пробормотала она и прибавила громче:
— Но я вижу ваши глаза и знаю, что вы очень сильны и очень счастливы.
«В самом деле, — почти с изумлением думала она, — этих глаз не окутывает ни один из тех покровов, которые в нынешнее время делают туманными почти все взоры, даже самые здоровые, и уносят их далеко от непосредственной действительности. Его глаза широко открыты жизни; мне кажется, я понимаю это впервые только теперь. Жизнь бросила в эти открытые голубые огни все свои картины, даже отвратительные, даже постыдные, — но в них не образовалось шлака».
— Вы изумительно молоды.
— И сделал порядочную глупость. Драться с человеком, у которого кровь лягушки, и который не дает даже подойти к себе! Ах, герцогиня, сознаюсь вам, я полагаюсь только на первый натиск, не на искусство. Я рубака, вы знаете меня. Я всегда рубил направо и налево; куда-нибудь я да попадал; но и в меня почти всегда попадали. И все-таки я имею за собой значительные удары. Раз…
— Не приходите в такое возбуждение.
— Бросили жребий, где кому стоять. Мне досталось более низкое место. Мой противник пытается нанести мне удар в голову. В первый раз я отскочил в сторону, во второй — отбил квинтой и ответил ударом в плечо. Малый до сих пор еще носит руку в кармане.
— Теперь тебе больше нельзя говорить, — сказал Нино, тихо выходя из-за постели. — Больше двух минут тебе нельзя говорить. Будь спокоен, я сам объясню все герцогине.
— Прошу тебя, — улыбаясь, сказала она.
— Этот господин де Мортейль, надо вам знать, человек как без темперамента, так и без честолюбия. При фехтовании у него такие холодные движения, как у англичанина. Он просто держал флорет неподвижно перед собой, и дядя Сан-Бакко, по своей близорукости, наткнулся прямо на него ртом.