Миниатюрист

Бёртон Джесси

– Марин, ты с нами? – спрашивает Йохан, и Нелла не в силах скрыть разочарования. Она ловит на себе взгляд служанки, но, к счастью, Марин ничего не заметила. Она кажется необычно возбужденной. Прежде чем ответить, она оценивающе смотрит на серебристое платье невестки, благодаря Корнелии теперь оно сидит гораздо лучше.

– Кто там будет? – спрашивает она.

– Что ты, сестра, всегда ждешь каких-то комбинаций? Всё как обычно.

– Ясно, – она отводит взгляд. – Я, пожалуй, останусь дома.

Йохан и Нелла впервые наедине. За эти дни она успела понять, что муж, как и его личное пространство, недоступны ее глазу. С баржи Йохан разглядывает проплывающие мимо особняки. Благодаря водной глади и сноровке гребца кажется, что дома плывут, а они стоят на месте.

Нелла сдержала слово и начала помогать Корнелии мариновать на зиму огурцы.

– Отто, а вы нам не пособите? – закинула она удочку. Он поставил на пол кожаный сапог хозяина, положил суконку и присоединился к женщинам за кухонным столом. Нелла предпочла бы остаться с ними, то, что ей предстоит, ее пугает.

Она тонет в молчании, в горле застревают непроизносимые слова. Внутренний голос звучит так громко, что Йохан наверняка его слышит. Ах, если бы она могла поговорить с ним о биржевых трендах и акциях и алчных англичанах, но она о его мире ничего не знает. Он принимается рассеянно чистить ногти, грязные полумесяцы падают на пол. Он перехватывает ее взгляд.

– Кардамон забивается под ногти, – поясняет он. – Так же как соль.

Нелла вдыхает запахи баржи, напоминающие о краях, в которых он побывал, ароматы мускатного ореха и коричного дерева, забившиеся в его поры. Зато мускус, который ее нос уловил в кабинете в самый первый вечер, куда-то пропал. Она присматривается к загорелому лицу супруга, к его длинным космам, выбеленным и сделавшимся жесткими от солнца и ветра. Неуместное желание волной пробегает по телу. Ей уже не терпится узнать, как у них все получится в постели. За эти три дня он к ней ни разу не прикоснулся. Она оставляла дверь спальни незапертой, ключ просто торчал в замке. Может, нынче ночью, после гуляния. Когда они вернутся, разгоряченные вином.

Она сдавливает ладони, словно надеясь таким образом выдавить панику. Пытается себе вообразить залу, где собираются серебряных дел мастера: рассеянный свет, тарелки, похожие на гигантские монеты, едоки, отражающиеся в каждой зеркальной поверхности.

– Ты любишь серебро? – вдруг спрашивает Йохан, и в голове у нее раздается звон.

– Да, очень, – признается она. Только не лепетать.

Йохан, оторвавшись от ногтей, взглядывает на нее. Она не опускает глаз. Они изучают друг друга, как господин и раб на невольничьем рынке.

– Что ты знаешь о гильдии?

– Очень мало. Я из Ассенделфта, а значит, как считает Марин, ничего не знаю.

Йохан мысленно оценивает этот почти неприкрытый крик о помощи, который проваливается в него и застревает где-то в кишках. Он ничего не отвечает на ее крик, и она чувствует себя уязвленной отсутствием всякого участия.

– У этой гильдии много денег, – говорит он. – Одна из самых богатых. В тяжелые времена она берет своих членов под защиту, обеспечивает учениками и средствами для ведения торговли, но при этом навязывает нормы выработки и контролирует рынок.

– Зачем мы туда едем?

– Чтобы они могли выжать из меня денег в обмен на тарелку еды. – Он вздыхает. – Они ждут от меня более активного попечительства. Я – тот пролом в стене, который ведет в волшебный сад.

– А я там зачем? – спрашивает она.

– Редкая возможность для жен показать себя. – Он улыбается. – Обычно вас туда не допускают. Женщины – verboten [4] .

– Понятно, – говорит она, хотя ничего ей не понятно. Она даже не поняла смысла последнего слова. За недолгий срок своего пребывания в этом доме она успела заметить, что Йохан частенько употребляет иностранные слова. Остается только гадать почему. Есть в нем что-то загадочное. И говорит он с ней так, как никто и никогда не разговаривал.

4

Запрещено (нем.).

– Почему Марин с нами не поехала?

Он вздыхает.

– Иди сюда.

Она послушно, не без волнения придвигается к нему. Он приподнимает пальцами ее подбородок, удлиняя шею. Потом берет лицо в ладони, касаясь юных щек. Его пальцы толсты и грубы, но ей нравится его прикосновение. Она мечтала об этом с момента приезда.

– В мире нет ничего прекраснее серебра. – Йохан убирает ладони с ее лица. – Я закажу ожерелье для этой шеи.

– Благодарю.

Из-за бурлящих в голове мыслей ее собственный голос кажется ей каким-то далеким. Она потирает горло, словно возвращая его к жизни, возвращая на место.

– Теперь ты замужняя женщина, – говорит он.

– Да.

– Тебе не мешало бы приодеться. – Он улыбается, не осознавая грубоватости сказанного. Нелла ощущает, как где-то в животе у нее затвердевает уже знакомый камешек страха и слова застревают в горле. А с лица Йохана не сходит улыбка. После паузы он говорит: – Марин ходит исключительно в черном, только никто не видит, что у нее под платьем.

– В каком смысле?

– Подкладка, – он показывает зубы. – Мех и бархат. Все платья. И кто все это оплачивает? Моя сестра, цитирующая Иезекииля: «И положу конец надменности сильных», – тайно ходит в мехах!

Он радостно хохочет и притоптывает ногой, словно ставя точку в этом вопросе. И скалит зубы. «Что это с ним?» – думает она, но вслух ничего не говорит, не зная, как ей реагировать на эти сплетни, на его профессиональный опыт, на его житейскую мудрость.

Выражение его лица снова меняется. Он глядит на нее благожелательно, но бесстрастно, как добрый дядюшка.

– Я не сделаю тебе больно, Петронелла.

Голос его звучит иначе, и прямота, с какой он это произнес, заставляет ее покраснеть. Она смотрит в окно на бесконечную череду проплывающих мимо фасадов. Потом скрещивает ноги и представляет, как он в нее входит… ждать ли ей разрывов? Опасаться ли боли? Что бы там ни случилось, избежать этого нельзя, придется себя пересилить.

– Я серьезно, – продолжает он, подавшись к ней и обдав ее запахами соли и кардамона, а также своей необычной мужской силы. – Более чем серьезно. Петронелла, ты меня слушаешь?

– Да. Я слушаю, Йохан. Вы не сделаете мне больно.

– То-то. Ты можешь не бояться меня.

Но он уже подался назад, снова уставившись в окно. На канал окончательно опустилась ночь, и Нелла разглядывает через стекло пляшущие огоньки лодок и ощущает абсолютное одиночество.