Миниатюрист
Шрифт:
– Да, пастор, – лукавит Нелла. – Пришли соседи. Но надо поскорей вынести тело. Нужен церковный обряд.
– Незамужней умерла. Можно сказать, прожила жизнь впустую.
Нелла помалкивает. Для некоторых, думает она про себя, быть замужем – значит прожить жизнь впустую. За окном смеркается. Слышно, как органист настраивает трубы, как зажигаются светильники перед вечерними молитвами. Священник встает и разглаживает свою черную сутану, словно передник.
– Если вы желаете похоронить ее здесь, – говорит он, – то это невозможно.
Молчание. Нелла гордо распрямляет
– Почему невозможно, пастор?
Ее голос звучит уверенно и убедительно. Она не позволяет ему сорваться на высокие нотки, которые показали бы ее уязвимость. Пастор смотрит на нее с удивлением. Он не привык давать разъяснения. Он снова садится и с любопытством разглядывает посетительницу.
– Вы ее родственница?
– Я жена Йохана Брандта, – отвечает она после короткой паузы.
– Вот как? – его реакция свидетельствует о том, что теперь он знает, с кем имеет дело. – Примите мои соболезнования, мадам.
– Но не помощь?
Он закрывает приходскую книгу.
– Мы не можем похоронить ее здесь, мадам. На ней как на родственнице лежит пятно. Как и на вас.
– Но, сударь…
– Перебор, сударыня. Среди моей паствы уже больше скелетов, чем людей во плоти. Господи, этот запах! – бормочет он себе под нос. – Все аравийские ароматы не способны заглушить вонь от разлагающихся голландцев. – Вспомнив о посетительнице, он берет себя в руки и показывает пальцем на свой талмуд. – Ничего не поделаешь. По крайней мере душа ее упокоилась. Мне очень жаль, госпожа Брандт, но мы не можем похоронить ее в церковном приделе.
– Не можете…
– Обратитесь в церковь Святого Антония, они вам помогут.
– За городской стеной? Нет, пастор. Она была вашей прихожанкой.
– Которая несколько месяцев не посещала церковь.
– Она тяжело болела.
– Захоронение в черте города теперь для многих стало недоступно.
– Но не для Марин Брандт.
Он вздыхает.
– Вы так настойчивы, но у меня нет свободных мест.
Они встречаются взглядами. Нелла достает из кармана четыреста гульденов и кладет перед ним на стол.
– Если вы все устроите – могильную плиту, гроб, людей, которые его понесут, место захоронения, – то потом я удвою эту сумму.
Пастор смотрит на подношение. Большие деньги. От жены содомита. От женщины, являющейся корнем зла. Но от таких денег вырастают крылья.
Нелле даже забавно наблюдать за его внутренней борьбой.
– Я не могу это принять, – говорит он, глядя на нее. И, помолчав, добавляет: – Другое дело несчастные, нуждающиеся в нашей милости.
– Вы правы, – она выдерживает его взгляд. Следует новая пауза.
– Есть место в углу, в южном приделе, – говорит он. – Как раз для хорошей плиты.
Нелла стоит в раздумьях: «Какой же пигмей. Ну чем он ближе к Богу, чем я? Обыкновенный человек, как любой другой. Интересно, сколько из этих восьмисот гульденов он заберет себе, прежде чем раздать деньги носильщикам гроба и нуждающимся в милостыне?»
Понравится ли Марин угловой вариант? Она всю жизнь прожила в углу и, вероятно, предпочла бы неф. Зато там по ней каждый день ходили бы, топтались.
– Я говорю правду, мадам. – Пастор Пелликорн убирает деньги во внутренний карман сутаны. – Угол – это все, что осталось.
– Пусть будет угол, – соглашается она. – Но гроб должен быть из отличного вяза.
Он снова берет перо и листок бумаги.
– Как скажете. А что напишем на могильной плите, кроме имени и дат?
Нелла закрывает глаза и вызывает в памяти образ золовки в длинном черном платье, в великолепном головном уборе, с красивыми манжетами, которые надежно скрывают внутреннее смятение. Отрекшейся от сладкого, но прячущей в складках платья засахаренные орешки, скрывающей свою тайную любовь между книжных страниц. Подписывающей прикарманенные географические карты и реализовавшей мечту о серебристой сельди на столе. Испытывающей головокружение от одного вида бекона и колбасы. Презирающей миниатюры и при этом спящей с любимой куколкой под подушкой.
Нелла испытывает тяжесть от бессмысленных поступков Марин, от всех этих вопросов без ответа: Меерманс, Йохан, Отто – эта троица знала ее куда лучше, чем она их.
– Ну так что же? – спрашивает ее Пелликорн.
Нелла прокашливается.
– T’kan vekeren.
– Это всё?
– Да, – подтверждает она. – T’kan vekeren.
«Все проходит».
Жизнь на ущербе
Пятница. Пастор Пелликорн назначил похороны на вечер следующего вторника, после службы. «Лучше попозже, – пояснил он. – Запахи, когда вскрывают пол, могут отвлечь паству от молитвы».
– Сколько придет людей? – поинтересовался он.
– Немного, – отвечает Нелла. С каждой новой встречей он вызывает у нее все большую неприязнь. – Она вела уединенный образ жизни.
Нелла сказала это почти с вызовом, ожидая, что он ей возразит, произнесет какую-нибудь сентенцию. А как же, мол, книжные лавки, которые она посещала? Ее деловые встречи? Или негр, с которым она появлялась на людях?
Но пастор лишь надул губы, впрочем, и без слов все ясно. В уединении нет ничего хорошего. Гражданская активность, соседская бдительность – вот на чем стоит этот город, а не на монашеском заточении, подальше от любопытных глаз.
– Значит, во вторник, – подытоживает Нелла.
– Особой церемонии не будет, – говорит он уже ей вдогонку. – Мы не любим помпы.
Нелла не спеша идет из церкви в тюрьму. Она оставила Тею на кухне вместе с двумя женщинами, сидящими лицом к лицу, подлавливающими друг дружку на слове, хмыкающими, вздыхающими. Атмосфера в доме напряженная – могут ли они доверять этой Лисбет? Что она вообще знает о Марин Брандт, о Йохане Брандте, об Отто?
Охранник пропускает ее в ворота, и вот уже Нелла идет знакомым коридором, и узелок с выпечкой постукивает по бедру. Йохан находится в той же камере. За три гульдена ей дают свидание, превышающее положенные пятнадцать минут. Положив деньги в карман, тюремщик запирает за ней дверь.