Министр любви [сборник рассказов]
Шрифт:
– Половина в Швейцарии, – уточнили в темноте, – та, где разгоняют. Я же ускоритель. Гумбольт, не слыхали?
– У меня пять семей, – простонал Аркаша, – нельзя ли развернуть синхрофразотрон так, чтобы разгоняли во Франции? Туда легче берут...
– Вы взяли геолога, которая ничего не найдет, и отказываете физику, который, как никто, разгоняет. Швейцария вам не простит. Это давнее убежище физиков. Эйнштейн в Берне открыл теорию относительности! У вас есть гарантия, что я ничего не открою в Берне?!
–
– Я не настаиваю. Я могу открыть в Цуге...
– Я вас вставляю в список, – пообещал Аркаша. Он умирал спать.
– Моя фамилия Гумбольт, – донеслось из темноты, – религиозный физик Гумбольт...
Когда Аркаша проснулся – физика не было. Дверь была закрыта, окно тоже.
“– Он таки, наверно, неплохо разгоняет частицы”, – подумал Аркаша.
Он приподнял шторы и ногой раскрыл балконные двери. Он любил делать зарядку на фоне моря.
Прямо в трусах Аркадий вышел на балкон и взмахнул руками.
– И-и ра-аз! – сказали хором, откуда-то снизу.
Он перегнулся через перила – под балконом стояла огромная толпа евреев. От неожиданности он присел.
– И- и два! – проскандировала толпа. – Кончайте гимнастику, пора ехать в Швейцарию.
– К-кому? – выдавил Аркаша.
– Всем! Нам здесь нечего делать. Нам отказали и никто нас больше не берет. Нас выпустили из вонючего амбара, но нам не дают глотнуть свободы. А мы полны энергии, сил... Возьмите нас!..
Перед ним стояли сотни две, не меньше, и все ждали, и все с надеждой смотрели.
Никто на него так никогда не смотрел. Ничего никогда от него не зависело.
От волнения Аркаша выбросил вперед руку и подошел к краю балкона. Он чем-то напоминал Ленина на первом съезде советов. Ленина в трусах.
– Евреи, – начал он, – я не Америка... и не Швейцария... Я никого не беру... Есть фонд “ЛЕВИАФАН”... Он поручил мне отобрать три семьи, чтоб поселить на благодатной земле. Она мала, эта земля. Можно поехать трамваем во Францию, пойти пешком в Италию... Вплавь – в Германию. Всего три семьи, евреи...
– Чем одна семья лучше другой, – донеслось снизу, – по какому принципу вы отбираете?
– Я... – начал Аркаша.
– По зубам? – перебили его, – росту? потенции? Вы работорговец, мистер Бокс, вам не кажется, что вы – работорговец?!
– Не думаю, – Аркаша сдержался, – если б я умел торговать, я б давно продал свои пьесы...
– Вы забыли, что были таким же, как мы, – продолжали снизу, – эмигрантом, профуго Руссо. Еще недавно. Вам просто повезло. Вас взяли.
Как вас взяли в Швейцарию?!
– По гуманным соображениям, – ответил Аркаша.
– А на нас они не распространяются? Взять мою тещу, которой девяносто и которая уже не знает, куда она идет – это антигуманно?
Наших детей – антигуманно?! Дать нам подышать вольным воздухом – антигуманно? Мистер Бокс, скажите там: пусть нам дадут заброшенное место в горах, на леднике, на пике, где угодно – евреи могут жить всюду – и вы увидите, что мы из него сделаем. Это будет цветущая земля, это будет новый Израиль.
– Зачем Швейцарии Израиль? – спросил Аркаша. – Там и так 26 кантонов.
– В Америке 50! Кому это мешает? Будет 27. Кантон Иудея. Вам нравится?
– Мне о-очень...
– Среди нас есть строители, виноделы, музыканты. Мы построим город, мы будем пить вино, и наши скрипачи будут играть на наших крышах... Мильштейн, сыграй что-нибудь господину Боксу.
– Я не захватил скрипку, – сказал Мильштейн.
И тут ему протянули сразу несколько, он выбрал одну, он приложил к щеке платочек, он приноровился и заиграл Мендельсона.
Видимо, море тоже слушало, поскольку оно перестало катить свои волны, возможно, оно даже плакало – так играл Мильштейн, но разве увидишь, когда плачет море?
Мильштейн опустил смычок.
– Вы плачете, господин Бокс, – сказали снизу, – возьмите нас по гуманным соображениям, вы имеете право, вся Швейцария будет плакать.
– В Швейцарии не плачут, – ответил Аркаша, – даже если кризис на бирже. И там скрипачи не играют на крышах.
– Я могу играть где угодно, – крикнул Мильштейн, – возьмите нас всех! Ни один человек не имеет преимущества перед другим человеком. Особенно если они теряют надежду. Дайте нам надежду, господин Бокс.
– Хорошо, – сказал Аркаша, – хорошо... Сейчас я возьму лист и ручку, я сяду за стол на этом балконе и я вам дам надежду.
И он взял бумагу и ручку и сел на табурет.
– Пусть каждый из вас, – произнес он, – пройдет мимо балкона, и громко и четко выкрикнет свои имя и фамилию.
– И профессию, – донеслось снизу.
– И профессию. И я вас всех включу в список. Потому что ни один не имеет преимущества перед другим. И каждый имеет право на надежду.
И начался странный парад.
– Геня Шмуйлович – хороший архитектор. Ася Фельц – неплохой экономист... – Почему-то к профессиям евреи добавляли прилагательное.
– Кисин – талантливый композитор. Аксельрод – редкий врач.
Три часа итальянцы смотрели на профуги Руссо, на странных людей без земли, дома, надежды.
– Цукельперчик. Лейн. Асин.
И прошла старушка: – Брохе-Ривке! Три погрома, семь войн, пять детей, двенадцать внуков.
И еще одна: Кихелах. Сырники в сметане и оладьи с вишневым вареньем.
И старик: – Член партии с 18-го года. Вышел в 85-м. Чтоб она провалилась!
И еще одна, совсем слепая, глухая, совсем старая: – Цыпе. Изнасилование по дороге в синагогу, – повторяла она, – Цыпе! Изнасилование.