Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

Двадцать лет прошло с тех пор, как летом 1989-го от Берлинской стены начали откалываться кусочки, осенью того же года она зашаталась, а в ночь с 9 на 10 ноября (через несколько недель после того, как седьмого октября Германская Демократическая Республика отметила сороковую годовщину со дня своего основания) окончательно пала.

Седьмое октября 1978 года. До этой даты мы, согласно разрешению на выезд, должны были покинуть ГДР. У моей матери к тому времени было четыре дочери, младшей едва исполнилось несколько месяцев. С 1974-го она четыре раза подавала заявление на выезд. Рассмотрение затягивалось на месяцы, а иногда и на годы. Три раза приходил отказ. Моя мать была театральной актрисой. Потсдамский театр имени Ганса Отто был последним местом, где она работала по специальности. В годы смутного ожидания ей не разрешалось играть на сцене. Это называлось «запрет на профессию». Матери приходилось разносить письма и работать садовницей на кладбище. Видимо, на такой работе у человека, собиравшегося покинуть республику, по мнению властей, было меньше возможностей распространять вредоносную идеологию. Соседи

и школьные учителя как бы невзначай задавали нам, детям, вопросы про нашу частную жизнь. Это называлось шпионить. Мать, оберегая наш по-детски наивный взгляд на мир, не делилась с нами своими убеждениями и планами, не говорила о своей заветной мечте. О заявлениях в Министерство внутренних дел ГДР и о причинах, по которым нам предстояло поменять наш привычный жизненный уклад, мы тоже ничего не знали. Все мое детство проходило под знаком скрытности и недоверия. Не стало исключением и шестое октября 1978 года — день нашего переезда с Востока на Запад. На последнее заявление матери ответили положительно, ведь она якобы собиралась обручиться с жителем Западного Берлина. Брак предполагался фиктивный: женихом должен был стать совершенно незнакомый человек. Это называлось «помощь в эмиграции под видом воссоединения семьи» — маленькая лазейка для бегства на Запад. Последние дни перед отъездом мы жили у бабушки в берлинском районе Рансдорф. В 1938 году ее по причине еврейского происхождения отчислили из аспирантуры Берлинской академии художеств. Двумя годами раньше она отвергла предложение отца эмигрировать вслед за старшим братом в Америку. Бабушке больше пришлась по душе Италия, где можно было полюбоваться на произведения старых мастеров. Она была ярой коммунисткой и потому в 1950 году на последнем месяце беременности вместе с двумя внебрачными детьми (расовый закон запрещал ей выйти замуж за их отца) вернулась в Берлин. Бабушка ни за что не хотела жить в буржуазном Вестэнде, где прошло ее детство, — она была идеалисткой и направилась прямиком в советскую зону. Там в середине шестидесятых на девятнадцатом году жизни погиб ее сын. Вскоре младшей дочери исполнилось восемнадцать, и она бежала на Запад. Сама бабушка вряд ли страдала от притеснения со стороны властей ГДР: как «жертва нацистского режима» она, наоборот, пользовалась множеством привилегий, в том числе свободой передвижения, которой были лишены ее дети. Она ездила к братьям в Америку, Ливан и Висбаден, навещала друзей и родных в Париже, Тель-Авиве и Лондоне. Об изменении ее политических взглядов в пользу христианской или буржуазной демократии не могло быть и речи. Бабушка не переставала идеализировать коммунизм. Для нее он был синонимом социальной справедливости. Вероятно, она не понимала, почему ее дети не хотели жить в ГДР.

Шестого октября 1978 года незнакомец из Западного Берлина заехал за моей матерью и ее дочерьми в Рансдорф, пересек Борнхольмский мост и в тот же день отвез нас в пересыльный лагерь Мариенфельде. Несмотря на то, что мой роман «На реках вавилонских» никак нельзя назвать автобиографическим, в нем все же отразились некоторые впечатления от той «пограничной ситуации», через которую нам пришлось пройти, и от вышеупомянутого учреждения для беженцев — своего рода перевалочного пункта между Востоком и Западом. Впрочем, многие детали, живо запечатлевшиеся у меня в памяти, так и не вошли в четко структурированное четырехголосное повествование, ни один из рассказчиков не упоминает их в своей истории. О многом тогда нельзя было говорить открыто. Я это чувствовала, хотя знала еще очень мало. Даже когда мы перебрались на Запад, где, казалось, было безопасно, в течение долгого времени о самом главном следовало молчать. Половина друзей моей матери в начале семидесятых бежали на Запад. Каким образом кто бежал я в основном узнала только с приходом к власти Гельмута Коля и началом его реформаторской политики. Я даже не знала, как бежали моя родная тетя и наши ближайшие друзья, с которыми я ребенком делила кров в свободном Западном Берлине. С одной стороны, пути бегства хранились в тайне из чувства ответственности и такта, с другой стороны — из осторожности и страха. Как бежал мой отец в 1975-м? Этого я не знаю до сих пор. И не узнаю никогда, потому что в 1987-м он умер, так, по-видимому, никому об этом и не рассказав.

Мы думали, что нас встретит золотой, солнечный и свободный Запад, но осенью 1978-го в пересыльном лагере Берлин-Мариенфельде он открылся нам совсем с другой стороны. Лагерь был окружен высокой стеной с колючей проволокой, за обитателями (для их же защиты) велся круглосуточный надзор. Каждое утро, идя в школу, мы миновали вахтера и турникет, продукты питания выдавались по талонам. В самом лагере было еще карантинное отделение, куда нас поместили сразу после прибытия и продержали целую неделю, дабы убедиться, что мы не больны инфекционными заболеваниями. В зависимости от времени года — то лило, то моросило, то морозило. В школе нас обзывали «лагерными», на школьном дворе били, отлучиться мы могли только после предварительного уведомления. Месяцами с нами никто не хотел дружить: ни один сверстник не ходил к нам в гости и не приглашал к себе, не с кем было отмечать дни рождения и встречать Рождество. К тому времени несколько друзей моей матери уже обосновались в Западном Берлине, но ни у кого из них не было возможности разом приютить у себя пятерых — так мы застряли в лагере почти на девять месяцев. Каждый день мы писали письма родным и близким: подруге из района Адлерсхоф (несколько километров по прямой в восточном направлении), бабушке (несколько километров по прямой в восточном направлении), отцу нашей старшей сестры (несколько километров по прямой в восточном направлении). Через месяц изолированного существования тоска по прежней жизни стала невыносимой. Хотелось обратно туда, где мы были полноценными членами общества.

Мать в первые же недели адаптационного срока поняла, что положить конец детским страданиям сможет только светло-зеленая бумажка — гостевая виза. Она написала заявление, в котором просила выдать ей и четырем ее дочерям десятидневную визу на рождественские каникулы, и отнесла его на Йебенштрассе, за вокзалом Цоо. В начале декабря пришло невероятное известие: нам дали визу! Больше никаких препятствий: можно было просто сесть на городскую электричку, проехать несколько километров до вокзала Фридрихштрассе и пересечь границу. Мы не могли дождаться наступления зимних каникул и строили планы, как накануне обратного отъезда поменяемся местами с нашей подругой из Адлерсхофа: пограничники ничего не заметят, ведь на детских пропусках нет фотографий. Адрианна вместо меня пройдет по лабиринту «дворца слез», поживет среди моих сестер, которых знает с детства, спокойно посмотрит Запад, а через несколько недель, когда вся семья снова поедет в Восточный Берлин, вернется к родителям и в школу. А я уеду обратно. Было бы здорово! Больше всего на свете мне хотелось притвориться этой подругой и вновь пожить прежней жизнью: посидеть за знакомой партой, побродить по одичалому бабушкиному саду, встретиться с дорогими сердцу людьми…

Но вышло иначе. Вечером накануне отъезда мы собрали свои ранцы. Каждой семье полагалось два солдатских ранца из мешковины цвета хаки, обшитые шкурой. Различался только цвет этой шкуры — на одном была коричневая, а на другом пестрая. Рано утром нас разбудил громкий шум: мать металась по комнате и переворачивала все вверх дном. Не услышать было невозможно — мы все жили в одной комнате площадью восемнадцать квадратных метров, где умещались три двухъярусные кровати, стол, четыре стула и шкаф. Это была крошечная квартирка в новом блочном доме, построенном из собранных в пятидесятые годы обломков. Вторую комнату занимала русская семья из трех человек. Мать сильно нервничала. Она что-то искала, то и дело сдергивала одеяла, распахивала дверцы шкафа, рылась в одежде, хватала книги, листала их и роняла на пол. В отчаянии мать опустилась на колени и стала шарить под кроватями, но выгребла оттуда только башмаки, пыль и пустую пачку от сигарет. В ответ на вопрос, что случилось, она крикнула, чтобы мы немедленно принимались за поиски — пропала виза. Мы не подозревали в краже ни русскую семью, ни управляющих лагеря, у которых были ключи от всех квартир, хотя над кроватями и висели плакаты с предупреждением, что надо держать рот на замке — среди жителей лагеря могут быть доносчики. Ребенком я не придавала им особого значения, к тому же я и без того знала, что никому из окружения нельзя доверять. Мы тут же соскочили с кроватей и принялись ползать по полу, переворачивать полосатые матрасы и перетряхивать постельное белье в бело-синюю клеточку. Мы искали на общей кухне и в школьных портфелях… Посмотрели даже в чемодане под кроватью и в другом, на шкафу. Листочка формата А5 нигде не было. Квартира была небольшая, и вещей у нас было не очень много, но визу мы так и не нашли. Мать просто куда-то «замылила» (именно так мы это называли) наш самый ценный документ. Видно, не получится проехать несколько километров на восток и провести рождественские каникулы по ту сторону Стены. Или все-таки получится?

Аккуратности матери, конечно, не хватало, зато силы воли ей было не занимать. Она приложила все усилия, чтобы из единственной телефонной будки на территории лагеря дозвониться до Министерства внутренних дел и других инстанций и узнать, какие у нас есть варианты. Как выяснилось, вариант был один: прямо на границе, на вокзале Фридрихштрассе, подать заявление на однодневную визу. Всего один день?! А как же второй, третий — все рождественские каникулы? Так ведь подавать на визу можно как угодно часто — хоть каждый день. Что мы и сделали. Утром двадцать третьего декабря 1978 года выехали из Мариенфельде, прибыли на вокзал Фридрихштрассе, получили однодневную визу, больше часа ехали в юго-восточном направлении на городской электричке, пересели на трамвай, наконец, добрались до Рансдорфа на Мюггельском озере, где жила бабушка, а ближе к полуночи отправились обратно. Плач и прощание во «дворце слез», страх того, что план сорвется, лабиринт — и вот мы на Западе. Тут же снова встаем в очередь, опять чиновники, зеркала, проверки — и новая виза. Часа через два мы наконец вышли из вокзала с восточной стороны, сели на городскую электричку, примерно в три приехали в Рансдорф и в изнеможении рухнули на постели.

В сочельник мы проснулись около двенадцати, весь день готовили, играли и болтали, а вечером зажгли свечи, спели рождественские песни, поели, полакомились сладким и, вместо того чтобы пойти спать, надели ветровки и поехали к границе. В полночь мы на территории нашей «новой родины» и снова встаем в очередь за однодневными визами. Эти поездки повторялись каждую ночь на протяжении всех зимних каникул конца 1978 — начала 1979 года. В двенадцатом часу мы проделывали путь с юго-востока города до границы, протискивались по подземному лабиринту из ограждений, потолочных зеркал, микрофонов, стеклянных будок паспортного контроля, столов для досмотра багажа и кабин личного обыска, чтобы, попав в первом часу в Западный Берлин, начать все с начала, а в половине второго вернуться в Рансдорф и забыться сном. Моя полугодовалая сестра часто плакала у матери на руках — скорее всего, у нее был жар, она не переносила молоко и больше всего нуждалась во сне и покое. Мы, восьмилетние близнецы, зевая, коротали время за обсуждением нашей недавней затеи: как только подруга решится, мы все-таки вызволим ее отсюда — ввиду новых обстоятельств хотя бы на день. Старшая сестра пыталась нас отговорить: если кто-нибудь что-нибудь заподозрит, волокита на границе затянется навеки. Внешне мать переносила тяготы тех дней спокойно. Счастливые рождественские каникулы, нехватка сна, необходимость скитаться и при этом — какое-то беззаботное детство. Не было у меня больше ни такой беззаботности, ни детства. Граница, Стена, разделенность предрешили мою судьбу на ближайшие годы. А в те дни при произнесении слова «заграница» стрелка моего внутреннего компаса указывала то на Запад, то на Восток и сориентироваться по ней было невозможно. Четкое самоопределение, присущее каждому в пределах разделенной Германии, у меня отсутствовало.

Не буду рассказывать о многих других переходах через границу, между которыми уместились наши визиты к бабушке, зимние катания на коньках по замерзшему рансдорфскому водохранилищу, летняя поездка на Дарс, где мы встретили нашу подругу детства из Адлерсхофа… Она, кстати, оказалась в уже знакомом нам положении: родители подали заявление на выезд, и она никому не должна была об этом говорить. В промежутках между пересечениями границы мы писали бесчисленные письма, сохраняя самое дорогое, что у нас было — дружбу, и свято верили: преданных друзей не смогут разлучить никакие расстояния. Расскажу об одном из своих последних переходов через границу.

Это было летом 1986 года. Мне было шестнадцать, я училась в десятом классе объединенной школы, и мы с одноклассниками должны были совершить последнюю совместную поездку. Никто, кроме меня и двух ребят из параллельных классов, не собирался учиться дальше и сдавать экзамен на аттестат зрелости. Прошло три года с тех пор, как я переехала от матери: сначала жила в районе Шпандау у друзей, бежавших еще раньше нас, а потом вместе с западными неформалами снимала квартиру в Шарлоттенбурге.

«Мы едем на экскурсию в бывший концентрационный лагерь Заксенхаузен», — объявила классная руководительница. Что? В Восточную Германию? Одни со стоном закатили глаза, другие недовольно заворчали, кто-то, усмехнувшись, толкнул соседа в бок: «К тебе на родину едем», на что тот огрызнулся: «У самого-то кеды, как у „осси“ [1] !» Любому школьнику, который был не похож на остальных, в Западном Берлине язвительно говорили: «Никак из Восточного блока приехал?» Того, кто был плохо или не модно одет, презрительно называли «осси».