Мир чудес
Шрифт:
Так прошло немало времени, и когда Магнус впервые увидел меня в окно своей мастерской, мне уже исполнилось семнадцать. Перед этим у меня случился приступ ярости, и я вдребезги разбила дедушкину коллекцию игрушек. Обычно она хранилась под замком, но я разузнала, как до нее добраться. Зачем? Чтобы сделать ему больно. Зачем мне нужно было делать больно старику? Затем, что никого другого под рукой не было, затем, что, когда он приходил ко мне (а в жизни дома я старалась никак не участвовать), я видела в его глазах жалость, и это рождало во мне ненависть. Кто он такой, чтобы меня жалеть – старик, одной ногой в могиле, а живет так, как ему нравится. Если уж Судьбе нужно было нанести удар, то почему она не выбрала его? Ему бы не пришлось долго страдать. Но я-то, возможно, доживу до его лет – и что же, я должна полвека мучиться от этого уродства? Поэтому я и перебила его игрушки. Представляете, я от него не услышала ни одного слова упрека. Если бы я жила в том мире, где обитал епископ, то долготерпение деда, наверно, смирило бы меня, растопило бы лед моего сердца.
Я знала, что дед пригласил кого-то в Зоргенфрей, чтобы отремонтировать игрушки, и горела желанием выяснить, кто же это. Издеваться над секретарями было скучно, а мучить Гофштаттера – музыканта – мне уже надоело. Он был неудачником и легкой добычей – чуть что, и в слезы. Я довольно долго следила за Магнусом, прежде чем он меня заметил. Чтобы заглянуть в окно его мастерской, нужно было вскарабкаться на узкий карниз довольно высоко над землей, но уж если я выглядела как обезьяна, то почему бы мне – думала я – и не действовать по-обезьяньи? Поэтому я забиралась на карниз и наблюдала за этим маленьким, отвратительно чистеньким, обходительным парнишкой – знай сидит себе за столом да без устали возится со своими пружинками и проводками, терпеливо затачивает зубчики малюсеньких шестеренок. В глазу у него всегда была лупа, носил он безукоризненно белый пиджак с длинными фалдами, а садясь, обязательно чуть-чуть поддергивал брюки, чтобы сохранить стрелочку. К тому же он был красив романтической красотой девятнадцатого века, отлично сочетавшейся с маленькими автоматами, которые он ремонтировал.
Прежде чем начались все мои беды, я любила ходить в оперу, а больше всего обожала «Contes d’Hoffman». [199] То, что я видела в мастерской Магнуса, напоминало мне о механической кукле Олимпии из оперы, хотя сам он и ничуточки не был похож на нелепого старика, который ссорился с Олимпией. И вот вам, пожалуйста, там внутри, за окном, сидел Гофман, а снаружи – кто? Был только один оперный персонаж, имевший сходство со мной, – Кундри, женщина-чудовище из «Парцифаля» [200] , но Кундри вроде бы всегда пыталась быть доброй и искала искупления. Я не хотела быть доброй, и на искупление мне было наплевать.
199
«Сказки Гофмана» (фр.).
»Coniesd’Hoffman» – «Сказки Гофмана», опера Жака Оффенбаха.
200
…Кундри, женщина-чудовище из «Парцифаля»… – «Парцифаль» – опера Рихарда Вагнера по одноименному роману средневекового писателя Вольфрама фон Эшенбаха (1210). Вот какой портрет Кундри находим мы у Эшенбаха:
Такой восхитительной внешностьюИз нас обладает не всякий:Был нос у ней, как у собаки,А уши-то, как у медведицы…(Хотите ли к ней присоседиться?)Ну правда, не хороша ли?Ротик ее украшалиДва длинных кабаньих клыка,Приметных издалека.Не избежать описанийКожи ее обезьяньей,И шерстью обросших ручек,И умилительных штучек,Что назывались ногтями,Но львиными были когтями…(Перевод Льва Гинзбурга)
Я много читала, и моей любимой книгой в то время был «Закат Европы» Шпенглера [201] (дурочкой я никогда не была, как вы понимаете), и оттуда я набралась всяких глупостей, которые как бы обосновывали все, что я делала, в особенности если в голову мне приходило что-нибудь разрушительное. Наверно, эта склонность к разрушению есть у большинства молодых, но худшие из них те, кто оправдывает свои поступки чьей-то философией, которую и осмыслить-то по незрелости толком не могут. Я пребывала под знаменем Шпенглера, когда решила преподнести сюрприз Магнусу и чуточку его потрепать. Трудностей с этим, казалось, никаких не предвиделось. Из человека, который наедине с самим собой так заботится о стрелочке на брюках, драчун, несомненно, никудышный.
201
…«Закат Европы» Шпенглера… – Освальд Шпенглер (1880—1936) – немецкий философ, чей основной труд «Закат Европы» (1923) предсказывал неминуемую гибель европейской цивилизации. В период между Первой и Второй мировыми войнами эта книга пользовалась большой популярностью.
Сюрприз, однако, ждал меня. Я была больше и сильнее, но не обладала его опытом драк и знанием нравов ночлежек. Скоро он понял, что лупить меня по голове бесполезно, и нанес удар в солнечное сплетение, отчего у меня перехватило дыхание. Потом он взял
Разговор был долгий, и скоро я поняла, что говорит он на моем языке. Я не имею в виду по-немецки – позднее мне пришлось учить его хорошему немецкому. Я хочу сказать, что он задавал разумные вопросы и ждал от меня внятных ответов. К тому же он был ужасно груб. Я вам говорила, что голос у меня был низкий, хриплый, и он с трудом понимал меня на английском и французском. «Ты что, получше не можешь говорить? – спросил он, и когда я ответила, что не могу, сказал: – Ты просто не пытаешься. Ты специально еще хуже делаешь, чтобы казаться чудовищем. Ты не чудовище. Ты просто дурочка. Лучше брось это».
Никто еще со мной так не разговаривал. Я была наследницей Негели и очень несчастной. Я привыкла к почтению, привыкла к тому, что люди проглатывают все, что получают от меня. Но вот этот господин Брюки-стрелочкой, говоривший на аристократическом английском, хорошем и чистом французском и дворовом немецком, имеет наглость учить меня, как нужно говорить. Вводит свои порядки и ставит условия! «Если хочешь приходить и смотреть, как я работаю, веди себя по-человечески. Как тебе не стыдно – переколотила столько красоты. У тебя совсем нет уважения к прошлому? Ты только посмотри: оркестр из двадцати обезьянок с дирижером, а ты превратила их в груду железок. Я должен это починить; чтобы они опять смогли играть свои шесть коротеньких мелодий, нужно от четырех до шести месяцев кропотливой и очень квалифицированной работы. И все из-за тебя! Твой дед должен был привязать тебя к флюгеру и оставить на крыше умирать!»
Это было что-то новенькое – ничуть не похоже на епископа и дедушкины слезы. Конечно же, я знала, что все это пустая болтовня. Может быть, он и надеялся меня пристыдить, но я думаю, он все же был умнее. На самом деле он всего лишь давал мне понять, что ничего такого терпеть от меня не собирается. Он прекрасно знал, что на стыд меня не возьмешь. Но это было что-то новенькое. И он мне понемногу начинал нравиться. У маленького господина Брюки-стрелочкой были характер и эгоизм, который не уступал моему собственному.
Так что – мне продолжать? Если продолжать и дальше, то рассказывать должна я. Но, может быть, закончим этот исповедальный вечер?
– Непременно продолжать, Лизл, – сказал я. – Ты всегда умела убеждать других делиться самыми их сокровенными тайнами. Будет несправедливо, если ты откажешься рассказывать дальше.
– Но мой дорогой Рамзи, то, что дальше, – это не рассказ о скандале и не любовная история в общепринятом смысле. Кому это интересно? Мы не должны забывать, что все это вроде бы подтекст для фильма Магнуса о Робере-Гудене. История о том, как в действительности становятся великими фокусниками, а не сказочки из мемуаров Робера-Гудена, которые – мы все с этим согласились – всего лишь поделка на потребу буржуазной публике. Я ничуть не против и могу рассказать свою часть этой истории, если она интересна создателям фильма. Так каким будет решение?
– Решение – просить вас продолжать, – сказал Кингховн. – Вы, как истинная женщина, остановились, чтобы еще больше нас заинтриговать. Нет, это несправедливо. Вон Айзенгрим – занимается этим весь день. Пожалуйста, продолжайте.
– Хорошо, Гарри, я продолжу. Но то, что я должна рассказать, для вас абсолютно бесполезно, поскольку эту часть истории даже вы не сможете воплотить в виде зрительных образов. Случилось так, что я все чаще и чаще стала наведываться в мастерскую, где маленький господин Брюки-стрелочкой ремонтировал дедушкины автоматы, и подпала под обаяние того, что он делал. Он, по его словам, возвращал эти маленькие существа к жизни, но нужно было видеть его за работой, чтобы понять, что это означает, поскольку его работа лишь отчасти была связана с механикой. Наверно, какой-нибудь из дедушкиных мастеров (один из тех, кто делает эти изумительные хронометры – жены миллионеров дарят их обычно своим мужьям, – часы, которые отклоняются от точного времени разве что на секунду в год) мог бы отремонтировать эти маленькие фигурки, чтобы они заработали снова, но только Магнус, глядя в картонную коробочку, полную отдельных деталек, мог проникнуть в секрет всех этих тонких движений, которые должны выполняться отремонтированной игрушкой. Когда он закончил очередную свою работу, маленький чистильщик не просто стал надраивать миниатюрной щеткой крохотный сапожок, насвистывая и притоптывая при этом ножкой, – казалось, он жил, обладал всеми свойствами живого существа, и возникало впечатление, что, как только вы повернетесь к нему спиной, он выскочит из своей шкатулки и станцует джигу или побежит за кружечкой пива. Вы ведь знаете, что представляют собой эти автоматы – в их заводном веселье есть что-то безвкусное. Но Магнус обучал их играть – они давали настоящее маленькое представление. Я видела их до того, как расколошматила, но клянусь, когда Магнус вернул их к жизни, они стали лучше, чем прежде.
Так что же, значит, господин Брюки-стрелочкой был великим часовщиком? Нет, он был гораздо больше, чем часовщик. Он, вероятно, обладал каким-то особым умением, благодаря которому эти металлические фигурки обретали живость и обаяние правдоподобия. Роли сказал, что в Магнусе было что-то волчье. Это качество помогало ему в работе, потому что, не будь этого волчьего, не было бы и глубины воображения и видения. Это его волчье качество означало лишь, что он (кем бы и чем бы он ни был) никогда не подвергал сомнению важность своих занятий. Но этот артистизм был редкого свойства, и я далеко не сразу поняла, в чем же он состоит. Я нашла это у Шпенглера.