Мир чудес
Шрифт:
«Почему дурацкие? Посмотрите на это как на некий обряд. Признание своей ошибки и раскаяние».
«Чушь свинячья», – сказал он.
Я стал не очень удобным собеседником: слопать себя не дал, а взамен предложил ему что-то странное и даже унизительное. Кроме того, я чувствовал: что-то его гложет, и он хочет побыть с этим наедине. Он тронулся, и скоро мы уже были в моем отеле – ты знаешь, в «Ройял-Йорк», совсем рядом с гаванью. Он пожал мне руку с дружелюбием, которое, наверно, не изменяло ему всю жизнь.
«Рад был с вами познакомиться. Спасибо за совет», – сказал он.
«Это всего лишь то, что сделал бы в подобных обстоятельствах я сам, – сказал я. – Я бы сделал все, чтобы проглотить этот камень». Клянусь, сказано это было чисто символически. Я имел
«Я имею в виду ваш совет об отречении, – сказал он. – Глупо, что я сам до этого не додумался».
И тут я понял, о чем он говорит. Он намеревался отречься, как и его герой до него. Но, в отличие от принца Уэльского, он не собирался жить после этого. Тут вот в чем дело, Данни. Мы с Лизл убеждены, что мужчина, исполнивший самое заветное его желание (хотя бы и только тем, что подал ему пример), это тот, кто решил не быть Эдуардом VIII.
Что я должен был делать? Настаивать, чтобы он поднялся ко мне в номер, а там попотчевать его кофе и убедительными доводами. Не очень-то в моем духе, а? Вряд ли этого можно ждать от собрата по волчьей стае, кн?
– И ты позволил ему уйти в таком состоянии?
– Лизл любит поговорить о том, что она называет моим волшебным мировосприятием. Говорит она об этом – просто заслушаешься – что твои «Тысяча и одна ночь». А еще она украшает эти рассуждения всякими красивыми словечками из Шпенглера…
– Фантасмагория и пещера сновидений [213] , – сказала Лизл, сделав добрый глоток коньяка. – Только это не Шпенглер, это Карлейль.
– Фантасмагория и пещера сновидений, если тебе угодно, – сказал Магнус, – но (и это весьма существенное «но») в сочетании с ясным и незамутненным пониманием того, что лежит у тебя прямо под носом. Поэтому не обманывать себя, не совершать глупостей, не лезть со своим навязчивым состраданием, а только смиренно ощущать присутствие Великого правосудия и Великого милосердия, если они решат проявить себя. Я не рассуждаю о волшебном мировосприятии – я в этом не разбираюсь. Насколько это касается меня, я просто живу в нем. Я не умею по-другому – такую уж прожил жизнь, а когда я расстилаю ее перед собой (как сделал это теперь), она очень похожа на некий мир чудес. У всего есть удивительная, чудесная сторона, если подумать головой, только для этого нужна твоя собственная голова, а не забитая и не затуманенная недопонятым школьным вздором, или тем дерьмом, что печатают ежедневные газеты, или любой другой дешевкой на потребу почтеннейшей публике. Я стараюсь не судить людей, но если я встречаю врага и он оказывается от меня на расстоянии вытянутой руки, я не прочь дать ему хорошего тумака, просто чтобы проучить его. Как я это сделал с Роли, например. Но я отхожу в сторону, если вершится Великое правосудие…
213
Фантасмагория и пещера сновидений – выражение из труда английского публициста и философа Томаса Карлейля (1795—1881) «Сартор Ресартус: Жизнь и мнения Герра Тойфельсдрока» (1836).
– Поэтическое правосудие, – сказала Лизл.
– Как тебе больше нравится. Хотя в реальности все это выглядит не очень поэтически – это грубо, жестоко и приносит глубокое удовлетворение. Но не я вершу его. Вершит его что-то другое… что-то, чего я не понимаю – но я чувствую его, служу ему, побаиваюсь его. Иногда наблюдать за ним невыносимо – как, например, когда мой бедный, дорогой старый учитель сэр Джон был повержен в прах собственным тщеславием, а за ним последовала и Миледи, хотя, думаю, она-то знала, в чем истина. Но часть славы и ужас нашей жизни в том и состоит, что в определенный день мы получаем все сполна. Каждый получает свою меру шишек и славословия, и проходит некоторое время, прежде чем все это уляжется после его смерти.
И вот мне
А если уж быть откровенным, то с какой стати? Ты, Данни, помнишь, что было сказано в твоей комнате в тот вечер? Ты же историк – ты должен помнить все важное. Что я сказал Бою, когда он предложил меня подвезти?
Я не помнил. В тот вечер я так разнервничался, вспоминая Мэри Демпстер, что был не в состоянии обращать внимание на мелкую болтовню.
– Не помнишь? А я помню. Я сказал: «Судя по тому, что рассказал Рамзи, вы мой должник: с вас причитается за восемьдесят дней в раю – я уж не говорю о всяких мелочах. Но если подвезете меня до отеля, будем квиты».
– Восемьдесят дней в раю?
– Я родился за восемьдесят дней до срока. Бедный маленький Пол. Люди в наши времена не очень-то благосклонны к недоноскам. От этих маленьких уродцев одни хлопоты. В ведро его помойное, куда подальше. Вот только знает ли кто, что они сами при этом чувствуют. Лизл – очень тонкий психолог, и она считает, что нам так хорошо в материнском чреве. В тепле, в безопасности – покачивайся себе легонько в прекрасном свете пещеры. Возможно, это лучшая часть жизни человека, если только после смерти нас не ждет что-то еще более великолепное. А почему бы и нет? Самый ранний период жизни – все гуманитарные движения, все государства, желающие обеспечить благоденствие своих граждан, без всякой надежды на успех стремятся к нему. А Бой Стонтон одним подленьким движением лишил меня восьмидесяти дней необыкновенного счастья. Так неужели же я должен был скорбеть об окончании его жизни, когда он так бесцеремонно обошелся с началом моей?
– Магнус, но это ужасно несправедливо.
– В понимании справедливости этого мира – может быть. Но как насчет Высшей справедливости?
– Понимаю. Да, теперь я понимаю. Значит, ты позволил ему… «dree his weird» [214] ?
– Ты и в самом деле стареешь, Данни. Начинаешь черпать выражения из времен своего шотландского детства. Но ты попал в точку. Да, я позволил ему «dree his weird».
– Теперь я понимаю, – сказал я, – объяснить это полиции было бы затруднительно.
214
Нести его крест (шотландский диалект английского).
Лизл рассмеялась и швырнула свой пустой стакан из-под бренди в дальнюю стену, на которой образовалась вмятина на кругленькую сумму.
2
– Рамзи.
– Лизл! Спасибо, что пришла.
– Магнус дрыхнет без задних ног. Но я о тебе волнуюсь. Надеюсь, ты не принял это слишком близко к сердцу – его предположение, что ты в значительной мере виновен в смерти Стонтона.
– Нет-нет. Я не прятал голову в песок и проглотил это еще до того, как присоединился к вам в Швейцарии. Точнее, когда приходил в себя после инфаркта. В таком старом кальвинисте, как я, голос совести всегда начинал говорить задолго до того, как раздавались голоса обвинителей во плоти.
– Рада это слышать. То есть рада, что ты не скорбишь и не волнуешься.
– Бой умер, как и жил – решительно и отважно, но без особого воображения. Он хорошо умел скрывать свое своенравие, в котором нередко проявлялся злобный характер. Камень в снежке, камень во рту трупа – все время какой-нибудь подвох.
– Ты думаешь, он утащил этот камень тебе назло?
– Безусловно. Магнус считает, что я хранил этот камень по злобе, и наверно, в какой-то мере он прав. Но еще я хранил его и для того, чтобы он постоянно напоминал мне о том, каковы могут быть последствия одного-единственного поступка. Вполне могло выясниться, что камень, который найдут у него во рту, я использовал как пресс-папье, но даже если нет – он прекрасно понимал, что я так или иначе узнаю об этой находке, и вот Бой решил, что точку в нашем споре длиною в жизнь должен поставить он.