Мир Гаора
Шрифт:
– Спасибо, господин.
– А разлёживаться ему не давай. Как вернётесь, сразу в работу.
– Да, господин. Сделаю, господин.
Он слышал, даже понимал, но ему было уже всё равно. Кто-то тронул его за плечо:
– Покури, Лохмач.
Он с трудом поднял веки и увидел прямо перед лицом сигарету. Её сунули ему в рот и дали прикурить.
– Заработал, Лохмач. Понравилось им.
Гаор равнодушно, не ощущая вкуса, затянулся и, сдвинув языком сигарету
– Теперь... что?
Сквозь тусклую бесцветную белизну проступали лица и фигуры "прессов", стены "предварилки"...
– Сейчас ещё две бригады доработают, и нас домой отпустят, - ответил Старший и отошёл.
– Дома обмоемся, - подхватил сидевший рядом Младший, - ты вон в крови весь, поешь и велено тебя в работу положить. Всё хорошо, Лохмач, ты понравился им.
– Сигарету дали, - хохотнул сидевший с другой стороны Новенький.
Гаор медленно - каждое движение давалось хоть и без боли, но с трудом - повернул к нему голову.
– Возьми, - прохрипел он.
– Не хочу.
Новенький пытливо посмотрел на него и выдернул сигарету.
– Как хочешь, Лохмач. Только мне, или другим дашь?
Гаор, не ответив, снова откинулся на стену и закрыл глаза.
– Эй, - сказал рядом Новенький, - Лохмач делится.
– Ого!
– удивился Седьмой.
– Або, а соображает..
Гаор слышал, как рядом толпились, разговаривали, деля сигаретные затяжки и поминая какие-то старые счёты, а он... его нет, есть тело, измученное, изголодавшееся, опоганенное насилием, насиловали его, насиловал и он... но его больше нет... насильник, палач, подстилка, стукач... нелюдь. И пресс-камера теперь тебе дом. До конца твоих дней. А быстро умереть тебе не дадут. Ты понравился. Тебя снова и снова будут накачивать "пойлом", доводя до исступления, и ты снова и снова будешь насиловать, вынуждая других становиться стукачами. Прощайте, Кервин, Жук, Плешак, Снежка, погибшие на фронте и в "печке", нет мне места рядом с вами, ни у Огня, ни в Ирий-саду...
...Когда их отпустили вниз, в их камеру, оцепенение уже стало проходить и Младшему с Новеньким не пришлось его вести. Спотыкаясь и пошатываясь, он шёл со всеми. Руки по-прежнему у него были скованы, и раздеться ему помог Младший. И в камере Младший подвёл его к параше, а потом к раковине и сам, потому что руками он шевелить не мог и даже не пытался, такими неподъёмно-тяжёлыми они стали, обмыл его.
– Хорошо устроился, Лохмач, - засмеялся обмывавшийся рядом Шестой.
– С личной прислугой.
– Младший думает, его так при Лохмаче и оставят, - поддержал Резаный, - личной шестёркой.
– Ага, - подхватили
– Зря стараешься, Младший.
– Слабак он всё равно слабак.
– Слабаков в "печку"!
– Давай, клади его, чистенького.
– Точно, ему работать пора.
– А сработал он классно!
– Да ни хрена он не работал! Это Старший так с "пойлом" угадал.
Гаор молча, чувствуя, что вместо слов у него опять только звериный рёв получится, выбрался из обмывавшейся толпы и побрёл к нарам. Лечь и чтоб ничего уже больше не было. Но ему дали сесть, но не лечь.
– Поешь, - Старший ткнул ему в руки кружку с горячей хлебной кашей и стал распоряжаться.
У кого-то он отнимал паёк в наказание за плохую работу, кого-то ругал за перебор с "пойлом", что глушит его без перерывов и не разбавляя.
– Да не сработаю я без него, - оправдывался тот.
– Ну, Старший, дай пожрать. Что, не хватило кому"пойла"? Лохмачу ты вон какой густоты влил.
– Лохмач в первый раз работал, а у тебя скоро срок выйдет, а ты всё как первачок.
– Срок выйдет, в "печку" положат и не посмотрят, как ты работал, с "пойлом" или в своё удовольствие.
Гаор медленно, маленькими глотками, с трудом проталкивая в горло густую жижу, пил хлебную кашу.
– Твёрдого тебе нельзя, - объяснил ему Младший, сидя рядом и с аппетитом хлебая что-то из миски.
– Понимаешь, пока у тебя задница в такой работе, твёрдого не дают. Вот заживёт когда, будешь легко впускать, тогда да. А пока нельзя.
Гаор молча и равнодушно слушал, заставляя себя глотать противно-безвкусную жижу. Тяжёлый запах "пойла", свежей крови и собственной спермы, казалось, стоял вокруг него облаком, забивая всё остальные.
– Поел? Давай сюда и ложись.
Младший забрал у него опустевшую кружку и встал, ушёл куда-то. Болезненная яркость и чёткость предметов и красок уже прошла, глаза опять слезились, всё было туманным и смутным, как через залитое дождём ветровое стекло. "Слепну, что ли?" - с мрачным равнодушием подумал Гаор.
– Давай ложись, - остановился кто-то перед ним, - и не брыкайся, прикуём.
Сопротивляться он не мог, но остался сидеть, будто не услышав. Его толчком повалили на нары, повернули на живот и прижали.
– Упрямый ты, Лохмач, - сказал, наваливаясь на него, дневаливший и потому полный сил Девятый.
– Ну, чего ты, как свежачок, опять напрягся? На хрена тебе боль лишняя?
– Он целку сегодня ломал, - сказал, устраиваясь рядом, Двадцатый.
– Поверни, я подщекочу ему, чтоб прочувствовал. Весь в крови был.