Мир Гаора

Зубачева Татьяна Николаевна

Раздался металлический щелчок, и Младший снял со скобы стягивавшие запястья Гаора наручники.

– Наручники не снимай, - строго сказал Старший.
– И сюда его тащи, вниз пока положим.

Вниз? Подо всех? Гаор отчаянно замотал головой, но его уже обхватили поперёк туловища и приподняли, оторвав от кафеля. Боль в плечах стала настолько нестерпимой, что он застонал.

– Давай помогу, - сказал рядом голос Новенького.

Вдвоём они дотащили его до нар и... и Гаор оказался на деревянном, показавшимся удивительно тёплым

после кафеля помосте, а с боков и сверху его сдавило множество других тел. И он не сразу понял, что было странного в этом переплетении рук, ног, спин и ягодиц. Здесь не лапали и не насиловали, а грели друг друга своим теплом, и его положили на низ, подо всех, чтобы согреть. И только сейчас он почувствовал, как же он отчаянно замёрз. Его начала бить дрожь, и он ощутил, как его ещё плотнее сжимают, как чьи-то ладони растирают ему грудь и спину, массируют плечи.

– Сволочи, - шептал кто-то, - им игрушки, а мы хоть подыхай.

– Может, с отоплением что?

– Как же, каждый месяц такое.

– Зачем?
– вырвалось у Гаора.

– А чтоб слабаков повыморозить, - хохотнул Резаный.
– Ну как, Лохмач, согрелся, побалуемся?

Ответить Гаор не успел.

– Меняемся!
– негромко скомандовал Старший.

И вся куча тел пришла в движение. Лежавшие в центре и внизу выбирались наверх, а верхние и крайние перебирались в нагревшуюся серединку. Чья-то ладонь легонько придавила Гаора, и ему просипели в ухо:

– Твоя смена следующая.

До утра, которое обозначилось включением белого света, они поменялись трижды. Под конец Гаор даже не просыпался, перемещаясь вместе с лежавшими рядом, и разбудил его голос надзирателя и пробивавшийся сквозь веки свет.

– Старший, поднимай поганцев! Кто стоит, тем паёк, кто лежит, тех в печку.

Гаор почувствовал, что лежавшие рядом зашевелились, и разлепил веки. Яркий белый свет ударил по глазам, но вызвал уже не боль, а злобу.

– Вставай, - шепнули рядом, - лежащих в печку.

Что надо встать и занять место в строю, Гаор понимал и сам, но вот сможет ли? Одеревеневшее за эти дни тело не слушалось, болели натруженные плечи, он посмотрел на свои руки и увидел, что кисти распухли и стали сизыми, как тогда в Алзоне, когда он потерял перчатки и едва не отморозил руки, пришлось снимать с трупа, а подходящий размер никак не попадался. Он сумел сесть, потом встать и вместе со всеми побрёл к стене напротив параши, чтобы стоящему у решётки надзирателю были видны нары: не остался ли кто лежать.

Встали все, и надзиратель явно огорчился:

– До чего ж смена живучая, - и даже сплюнул.
– А Лохмач где?

Стоявший рядом Новенький плечом подтолкнул Гаора, и тот шагнул вперёд, едва не упав.

– И ты живой?!
– удивился надзиратель.
– Старший, в работу его сегодня отправишь, хватит ему отдыхать и учиться, пусть паёк отрабатывает.

– Да, господин надзиратель, - спокойно ответил Старший.
–

Лохмача в рабочую бригаду.

– Двоих за пайком, - распорядился надзиратель, - в остальном сам знаешь.

– Да, господин надзиратель, Восьмой, Двадцатый, пошел!

Строй мгновенно рассыпался. Воздух в камере заметно и быстро теплел, дыхание уже не клубилось паром. На подгибающихся дрожащих ногах Гаор побрёл к параше. Надоело ходить под себя. Кто-то его поддержал сзади за бока, не дав споткнуться и упасть прямо в унитаз.

– Начнёшь трепыхаться - опять прикуём. Понял, Лохмач?

По голосу это был Гладкий. Не оборачиваясь, Гаор прохрипел:

– Лезть не будете - никого не трону.

Сзади хохотнули.

– Да не будь приказа, на хрена нам твоя задница. Иди ложись, поедим и обработку начнём.

Гаор резко развернулся, выбросив в ударе скованные руки, но удар пришёлся в пустоту, а ещё кто-то схватил его сзади за шею и, пропустив пальцы под ошейник, пережал ему дыхание.

Пришёл в себя Гаор уже лежа на боку между двумя плотно зажавшими его телами. Но не на полу, а на нарах. Задний был в нём и одной рукой придерживал за ошейник, а другой гладил его по боку и бедру. Передний, лежа с ним лицом к лицу, одной рукой прижимал к нарам его стянутые по-прежнему наручниками запястья, а другой гладил и щекотал ему мошонку и член.

– Ну вот, - улыбнулся он Гаору, когда тот открыл глаза, - сам видишь, расслабился, не дёргаешься, и боли нет.

– Отпустите, парни, - безнадёжно прохрипел Гаор, - что ж вы со мной делаете?

– К работе готовим, - ответил сзади Десятый.

– Плохо сработаешь, всю камеру подставишь, - сказал лежавший спереди Гладкий.

Гаор прикусил губу, удерживая крик, уже не боли, а отчаяния. Его сделают палачом, и он никак не сможет этому помешать, потому что его сопротивление отправит на смерть всю эту двадцатку. Сволочи, что же они с нами делают? Самое... святое, последнее отнимают.

– Тебе и так лишний день дали, - безжалостно продолжил Гладкий.
– Велено было, чтоб ты с третьего дня работал, а сегодня четвёртый. Сейчас мы доведём тебя и поесть дадим, передохнёшь немного.

– А поить когда?
– спросил над ними Седьмой.

– В предварилке, - ответил издалека Старший, - а то он перегорит с непривычки.

Гаор зажмурился, чувствуя, что умелые руки парней доводят его до неизбежного, противного здесь и сейчас до судорог, до рвоты. И попросил:

– Придуши.

– Лёгкой жизни хочешь, - засмеялся сзади Десятый.

– Тебе прочувствовать надо, - сказал Гладкий, - а то так и не научишься.

Гаор из последних сил напрягся, пытаясь помешать неизбежному, но его тело в который раз за эти дни предало его, забившись в неуправляемых судорогах. И снова даже не беспамятство, а оцепенение полной беззащитности.

– Ну, вот и молодец, - чья-то ладонь погладила его по лицу, - отдохни.