Мир глазами Гарпа
Шрифт:
Дункан выколол себе глаз, когда его выбросило между передними сиденьями «вольво» и острый рычаг переключателя скоростей остановил его полет. Правая рука Гарпа, которой тот пытался перегородить промежуток между сиденьями, опоздала. Дункан пролетел под рукой отца, выбил себе правый глаз и сломал три пальца на правой руке — их зажало замком ремня безопасности.
По всем оценкам «вольво» двигался со скоростью никак не больше двадцати пяти миль в час — от силы тридцать пять! — однако он буквально вмазался в трехтонный «бьюик», который ни на дюйм не сдвинулся с места. Дети в салоне «вольво» так и посыпались вперед, точно яйца из коробки. Впрочем, сидевшие в салоне «бьюика» тоже в достаточной степени почувствовали этот страшный удар.
Голова Хелен дернулась вперед с такой силой, что просто удивительно, как она не сломала шею о стойку руля. У детей борцов
Сперва она решила, что язык у нее вообще откушен, потому что чувствовала, как он сам по себе плавает у нее во рту, полном крови. Но голова у нее так ужасно болела, что она не решалась открыть рот, пока не пришлось вздохнуть; кроме того, она не могла двинуть правой рукой. Хелен выплюнула свой «откушенный язык» на левую ладонь и увидела, что это никакой не язык, а кусок пениса Майкла Мильтона — точнее, три четверти этого органа.
Теплый поток крови на своем лице Хелен сперва приняла за бензин и закричала — испугавшись не за себя, а за Гарпа и за детей. Она понимала, что в проклятый «бьюик» врезалась машина Гарпа. Хелен собрала все силы, чтобы подняться с колен Майкла Мильтона. Ей совершенно необходимо было узнать, что с ее семьей. Она выплюнула что-то на пол «бьюика» — откушенный язык, мелькнула мысль, и здоровой рукой отпихнула Майкла Мильтона, чье колено буквально пришпилило ее к рулю. И тут только до нее дошло, что кричит не она одна. Кричал, конечно, и Майкл Мильтон, но Хелен его почти не слышала — она слышала только крики, доносившиеся из «вольво». Вне всякого сомнения, кричал Дункан. И Хелен потянулась к ручке двери. Когда дверь наконец открылась, Хелен вытолкнула Майкла наружу — откуда силы взялись! Майкл упал на землю, так и не изменив позы: лежал на боку в подмерзающей снеговой каше, поджав ноги, словно все еще сидел за рулем, и выл, как кастрированный бычок, истекая кровью.
Когда в огромном «бьюике» открылась дверь и зажегся свет, Гарпу удалось смутно разглядеть, какой ужас творится в «вольво», — он увидел окровавленное лицо Дункана с разинутым в страшном крике ртом. Гарп тоже взревел, но изо рта вылетел лишь едва слышный писк; и этот странный писк так его испугал, что он попытался тихонько заговорить с Дунканом. И только тут понял, что говорить не может.
Когда Гарп выбросил в сторону правую руку, чтобы не дать Дункану упасть, он повернулся на водительском сиденье почти боком и врезался лицом прямо в руль, сломав челюсть и изуродовав язык (ему потом наложили двенадцать швов). В течение долгих недель в Догз-Хэд-Харбор, пока Гарп выздоравливал, Дженни не раз с благодарностью думала, что, к счастью, имела достаточный опыт общения с джеймсианками; ведь рот у Гарпа был зафиксирован намертво, и общался он с матерью исключительно с помощью записочек. Иногда он печатал свои послания на машинке — целые страницы, — и Дженни потом читала их вслух Дункану, потому что Дункану велели не утруждать без нужды уцелевший глаз. Со временем этот глаз непременно приспособится, но Гарпу нужно было очень многое сказать сыну, и сказать немедленно, а иной возможности сказать он не имел. Когда же он чувствовал, что мать редактирует его записки Дункану и Хелен (которой он тоже строчил страницу за страницей), Гарп глухо ворчал, протестуя сквозь проволоку, но стараясь не шевелить израненным языком. И Дженни Филдз, как настоящая сиделка, каковой она, собственно, и была, мудро перевозила сына в отдельную комнату.
— У нас тут прямо больница «Догз-Хэд-Харбор», — сказала как-то раз Хелен.
Хотя Хелен и могла говорить, говорила она очень мало, и ей не требовалось исписывать страницу за страницей, чтобы выразить свои мысли. Потихоньку выздоравливая, она большую часть времени проводила в комнате Дункана. Она читала мальчику, потому что делала это куда лучше, чем Дженни, да и, в конце концов, на языке у Хелен было всего два шва. В этот период общение с Гарпом куда лучше получалось у Дженни Филдз, чем у Хелен.
Хелен и Дункан часто сидели рядышком в комнате Дункана, из которой открывался чудесный вид на море, и Дункан своим единственным
Именно в этот период, как впоследствии вспоминал Дункан Гарп, ему впервые пришла в голову мысль стать художником, живописцем или фотографом; ему ведь почти исполнилось одиннадцать. Хотя он был очень хорошо развит физически, наличие только одного глаза заставило его (как и отца) сторониться спортивных игр с мячом (хотя у отца отвращение к этим играм было врожденным). Даже когда он просто бегает по пляжу, говорил Дункан, ему всегда мешает недостаток периферийного зрения, это и делает его неуклюжим. А вскоре к огорчениям Гарпа прибавилось и то, что Дункан с полным безразличием относился к борьбе. Дункан вообще в последнее время изъяснялся исключительно фотографическими терминами и сказал отцу, что у него трудности с определением местоположения предмета в пространстве, а потому он не может понять, насколько далеко от него спортивный мат.
— Когда я занимаюсь борьбой, — говорил он Гарпу, — мне кажется, я спускаюсь по лестнице в абсолютной темноте и не знаю, достиг я уже последней ступеньки или нет, — пока не почувствую ее ногой.
Гарп, разумеется, пришел к выводу, что авария лишила Дункана интереса к спорту, но Хелен заметила, что Дункан всегда был несколько застенчив и замкнут — несмотря на то, что хорошо играл в разные игры и безусловно обладал прекрасной координацией движений; у него всегда было некое подспудное желание «не участвовать». То ли дело Уолт, у которого энергия била ключом, он бесстрашно бросал свое маленькое тело в любые новые обстоятельства, с невероятной верой в себя и отвагой, граничившей с безрассудством. Уолт, говорила Хелен, был среди них единственным настоящим атлетом. И Гарп полагал, что она права.
— Хелен вообще часто бывает права, знаешь ли, — заметила как-то вечером Дженни Филдз в разговоре с Гарпом. Повод для такого высказывания могло дать что угодно, но произнесла Дженни эти слова вскоре после несчастного случая, потому что Дункан тогда лежал в отдельной «палате», и Хелен лежала в отдельной «палате», да и Гарп тоже.
Хелен часто бывает права, сказала Дженни, но Гарп сердито посмотрел на нее и написал: «Только не сейчас, мам!»
«Только не сейчас» означало, по всей видимости, Майкла Мильтона. Точнее, все случившееся вместе.
С работы Хелен ушла, пожалуй, и не из-за Майкла Мильтона. Просто огромный и гостеприимный дом на берегу океана, эта «больница Дженни», как они с Гарпом стали его называть, дал им возможность оставить в прошлом и нежелательную привычность их собственного дома, и ту подъездную дорожку.
К тому же, согласно университетскому «кодексу чести», моральное падение стояло на одном из первых мест как вполне основательная причина для расторжения контракта — хотя это никогда не обсуждалось. Однако интимные связи, вечно возникавшие между преподавателями и студентами, никогда особенно сурово не наказывались, хотя и не поощрялись. Это могло, правда, стать тайной причиной того, почему кому-то из преподавателей факультета не продлили контракт, но крайне редко служило причиной расторжения контракта. Хелен, видимо, сделала собственные выводы на сей счет и решила, что откусить студенту три четверти пениса — преступление достаточно серьезное. Способности любого студента можно оценить и множеством других способов, как и приклеить ему на всю жизнь такой ярлык, от которого очень трудно избавиться. Но ампутация гениталий (даже у очень плохого студента) — это, безусловно, уже чересчур! И Хелен, должно быть, чувствовала необходимость как-то наказать себя за этот невольный проступок. Она отказала себе в удовольствии продолжать дело, к которому была так хорошо подготовлена, и вышла из круга, где книги и их обсуждение, так много для нее значившие, всегда занимали большое место. Потом, правда, Хелен позволяла себе порой чувствовать себя несчастной, не желая признавать себя виноватой. А в последующие годы история с Майклом Мильтоном стала чаще вызывать у нее гнев, а не печаль, потому что она была достаточно сильной и считала себя хорошей женой и матерью (что соответствовало действительности), которую обстоятельства заставили страдать несоразмерно совершённому проступку, вполне тривиальному, хотя и не слишком чистоплотному.