Мир и война
Шрифт:
За баранку сел ротный писарь, мы двинулись дальше. Я сидел рядом с водителем и, как назло, не мог уснуть. Мимо неслись деревья, кусты, виадуки — ни одного перекрестка, ни одного населенного пункта; людей здесь тоже не должно было быть. Но они были: женщины, дети, старики… Они везли на тележках, в тачках, в колясках узлы, настольные лампы, картины — жалкий и трогательный домашний скарб. Шли медленно, не глядя на нас.
…Двадцатитрехлетний капитан жалости к ним не испытывал…
На Украине, куда мы прибыли, нас послали по районам в помощь колхозам и разным предприятиям. Моей роте досталось небольшое селение Каменка. Знаменито оно парком на берегу речки Тясмин, где сохранился так называемый Грот декабристов со строками,
Мы с помпотехом Ивасюком поселились в одном из мазаных белых домиков поселка у Варвары Федоровны — титки Варки, как ее называли. Было у нее две дочери — рыжая Вера и младшая, черненькая, Оля шестнадцати лет.
…Боже мой, Оля! Неужели тебе сейчас под пятьдесят?.. Ты стоишь на склоне холма у рылеевского грота, слушаешь, как он говорит, что возьмет тебя в Москву, глядишь на него черными огромными глазищами, в которых ни радости, ни удивления. Верила ты ему? А верил он сам в свои слова? Он говорил не для того, чтобы улестить тебя… Все у вас уже произошло… происходило каждый вечер в маленькой комнатке без двери, а напротив в большой комнате спала на печи… или не спала… твоя мать. Он был первым у тебя, двадцатитрехлетний капитан. Он часто бывал нетрезвым после ужина, за которым пили спирт, привезенный в канистре прямо с завода, — твоя мать, и он, и Петро Ивасюк, и твоя рыжая сестра Вера. Сестра работала при немцах, работала у немцев, что считалось тогда равнозначным работе на немцев. Может, поэтому пила так много, больше всех. Хотя никто в поселке не говорил о ней худого. Они часто ложились вместе с Петро в той же комнате, где и ты… Оля, Оля, Оля… Помнишь, как поехали с капитаном в соседний совхоз, обедали у директора, ленинградца? И как жена директора провозгласила тост за жену капитана — за тебя? А он, с рюмкой в руке, стал лепетать, что никакая ты не жена, что это так… ничего… просто… Ты ездила с матерью в Черкассы, он потом узнал — делать аборт, но ни слова ему, Оля, — никаких вопросов, упреков, просьб… А когда он переехал километров за сто и потом прислал за тобой машину, ты сразу приехала к нему… В роте тебя звали «капитаншей»… Как он скучал с тобой — и днем, и ночью!.. И попросил тебя уехать, и ты уехала — молча, так же, как приезжала, как ездила в Черкассы… Оля…
Наши машины возили в этом районе зерно, сахарную свеклу, картошку — с полей на элеваторы и заводы. По мере сил я заправлял этим делом, а Принц всюду сопутствовал мне. Для него стали привычными местами кабинеты различных секретарей и председателей, где я бывал по делам перевозок; и не раз, говорили мне, случалось, что во время какого-нибудь заседания или пленума отворялась внезапно дверь, врывался ушастый, пятнистый пес, пробегал под столами, обнюхивал заседавших и, не найдя меня, устремлялся обратно. Наверняка при других обстоятельствах эти собачьи вольности никто бы не стал терпеть, но в те времена со своей полсотней машин я был одной из главных персон, с чьей «блажью» приходилось считаться.
Однажды среди дня я забежал домой. Как сейчас помню, надо было взять полевую сумку. Еще далеко от дома я услыхал странные звуки — не то плач, не то вой. Когда же подошел к плетню, то увидел во дворе
Один из мальчишек — это Сашко — стреляет из рогатки. Кажется, пистолетными патронами… Не в дерево, нет, и не в столб… Он стреляет в Принца!
А второй… в руках у второго палка. Она обмотана колючей проволокой и уже темная от крови. Но мальчишка старается ударить еще и еще — по спине Принца, по бокам, по голове…
— Прекратите! Что вы делаете! — закричал я не своим голосом.
…Выстрел из рогатки. Собака замотала головой, пошатнулась… Удар колючей проволокой. Тоже по голове.
— Стойте! Вы что? — крикнул я, уже вбегая во двор. — Что вы делаете? Перестаньте!
Наверное, я пнул калитку не в ту сторону, она перекосилась, почти упала. Я перескочил через нее, подбежал к мальчишкам, оттолкнул их, кого-то, кажется, ударил.
— Бросьте сейчас же! — продолжал я орать. — С ума сошли? Оставьте!
Что меня поразило, это спокойный голос Сашко. Словно ничего не случилось.
— А они? — сказал он.
— Они, они!.. — Я нагнулся над Принцем. — Что же вы наделали!
— А собака-то немецкая, сами говорили, — сказал второй мальчишка. — Мы при немцах во всех их собак из рогаток…
…Не думаю, чтобы в те годы двадцатитрехлетний капитан мог быть сознательно подвержен каким-либо влияниям «абстрактного» гуманизма (если вообще знал, что это такое); но сквозь слезы жалости к несчастной собаке, возможно, увидел он бесконечную серую ленту автострады, женщин и детей, тащивших скорбные свои пожитки, не поднимая глаз…
— А в детей немецких тоже? — крикнул я.
— Что в детей?
— Конечно, — сказал второй.
— И в женщин?
— А чего же…
— А то, что мы не фашисты…
Двадцатитрехлетний капитан искренне считал тогда, что фашисты — самое, самое плохое, что только бывает на свете, и подобно им не может поступать никто. «Фашист» было для него полным синонимом недочеловека, чудовища… Ах, милый капитан…
Я приподнял голову Принца. Он тяжело дышал. Кожа на голове была содрана. Один глаз заплыл. Второй смотрел не мигая. Из уха капала кровь.
— …Что же вы наделали? — повторил я.
Пробовал поднять Принца, но не мог, зачем-то подвинул его, встал, опять присел перед ним.
— Подумаешь, собаку пожалели, — услыхал я голос Сашко. Спокойный удивленный голос.
— Не только в собаке дело… — сказал я или хотел сказать — не помню. — А в том, что не все немцы — фашисты, и не все люди виноваты… Не все враги… А собаки и подавно…
Может, я говорил еще что-то, может, нет, не знаю. Помню только, как выпрямился, поглядел на Сашко, на его веснущатое лицо и крикнул:
— Беги в роту, передай лейтенанту Гаралю, пусть сразу приезжает на машине. Быстро!
Сашко молчал и не двигался.
— Ну! — заорал я отчаянно и показал пальцем на Принца. — Беги!
И Сашко пошел. Сначала медленно, вразвалку. Потом побежал. Его товарищ вдруг сорвался с места и помчался за ним. По дороге он бросил в канаву окровавленную палку, обмотанную колючей проволокой.
Титки Варки не было дома. Ни Оли, ни Веры — никого. Ближайших соседей тоже. Дальше я не пошел, вернулся к Принцу, пытался дать воды. Пить он не стал, и видно было, ему делается все хуже.
…Недавно я шел по лесу около дачного поселка. В ветвях ели что-то раскачивалось. Я подошел ближе и вздрогнул. На ремешке висел коричневый щенок… Что это? Отзвуки войны, научный эксперимент пионеров, дикая шалость, пьяная жестокость? И где искать корни? В чем, в ком?.. Впрочем, в теплой человеческой компании, где карают за мысли, за принадлежность к группе или расе, где взрывают магазины и пассажирские самолеты, где убивают заложников, где сыновья выдают отцов, а друзья — друзей, стоит ли говорить о повешенных щенках…