Мир не меч - 2
Шрифт:
— Да, — кивнул Хайо.
— Хочешь говорить, Смотритель?
Нет, все-таки он только казался похожим на человека — так строили фразы только тенники, да и те, кому не слишком много доводилось разговаривать с людьми. Человек никогда не спросил бы «хочешь говорить», он сказал бы «не хочешь поговорить?». Это было хорошо, это Хайо нравилось — ему по душе были и люди, и тенники, которые не пытались ничем прикидываться, слишком уж старательно подбирать слова на языке собеседника. Для информационщика Города в этом всегда было слишком много лжи, пусть невольной, и искажения истинного смысла.
— Сначала я хочу слушать, — покачал он головой.
— Да. Она не уходила из башни, она там. Выйдет нескоро.
— Почему?
— Она выбрала любовь. Дворец не отказывает никому. Ей нужно много. Нужно время. Жди, Смотритель.
— Сколько мне ждать?
— Дни. Декады. Не знаю. Ты хотел привести ее сюда?
— Нет, это случайность. Она как-то вдруг захотела...
— Город ведет нас по тропам, — улыбнулся Хранитель. — Жди. Ты найдешь больше, чем ждешь.
Хайо молча кивнул, соглашаясь. Он не надеялся на вмешательство Города, но был благодарен за него. Смотритель готов был сделать все сам — вот если бы он еще точно представлял, как... нет, у него был план, эффективный, грамотный и надежный, и он непременно сработал бы. Но рядом с тем, что мог сделать Город, все усилия Хайо были как песчинка рядом с горой.
И тут же, стоило только подумать об этом, Хранитель, который уже повернулся и сделал пару шагов от Хайо, остановился и обернулся через плечо — по-совиному легко выворачивая шею.
— Нет. Город говорит — сделает многое. Но главное должны сделать люди.
— Да, — сказал неприятно пораженный Хайо. Словно его поймали на дурном желании отделаться минимальными усилиями, свалить с себя груз взятых обязательств. — Я понимаю...
И еще неприятно было, что Город говорил не ему напрямую, а Хранителю, имени которого Хайо так и не вспомнил.
Рэни ожидала радостных снов, может быть, о Хайо, может быть — каких-то других, но ей просто хотелось, чтобы было просто и легко, и радостно, и не нужно было ни о чем думать — чтобы просто красиво, светло, интересно. Но, стоило ей заснуть, — а заснула она легко, небольшая уютная спальня в кремовых тонах и узкая кровать у стены располагали — как первый же сон оказался неприятным.
Ей было лет пять, наверное. Она играла в кухне на полу, рассадив кукол в рядок под столом. Дедушка дремал в комнате за стенкой, она слышала его храп. Это не мешало, дедушка храпел всегда, Рэни даже казалось, что без этого звука не может быть дома. Дедушка храпел, задремывая в кресле. У дедушки были толстые очки в черной оправе с дужкой, замотанной пластырем. У дедушки была короткая седая борода. Когда он пил водку, закусывая ее черными солеными сухариками, которые сушила из остатков хлеба мама, в бороде смешно застревали крошки. Иногда дедушка пил слишком много, кричал и топал ногами, хватался за клюку. Чаще он шумел во дворе с дедушками Оли и рыжего Петьки, но иногда и дома, тогда мама выталкивала его в спину на лестничную клетку, и не впускала, пока он не обещал лечь спать. Дедушка ругался под дверью, его было ужасно жалко, но впускать было нельзя — мама тогда злилась и больно шлепала Рэни полотенцем или тапком.
Кукол нужно было держать в коробке или играть с ними на постели. Но пока мама была на работе, Рэни часто притаскивала коробку в кухню, усаживала кукол под стол и залезала туда сама. Там у них был дом.
— Поправь платье, — бормотала девочка себе под нос. — Какая ты неаккуратная! Тебя мальчики любить не будут. А ты что сидишь? Ну-ка быстро собери свои игрушки!..
Взрослая Рэни была тут же, запертая в теле себя-ребенка, и из дальнего угла сознания с ужасом наблюдала за всем тем, что, как она думала, безнадежно забыто. Ей не хотелось возвращаться в этот дом, в котором она родилась и выросла, и из которого сбежала, как ей казалось — навсегда. И вот оно вернулось, это детство, вместо сна о любви. Ей хотелось плакать, но тело девочки не слушалось — руки ребенка раздевали и одевали кукол, варили для них кашу, помешивая утащенной из шкафчика у мойки ложкой в пластмассовой миске.
Скрежетнул замок, открылась дверь. Высокая темноволосая женщина шагнула в прихожую, замерла на несколько секунд, потом тяжело выдохнула и поставила на пол две увесистые сумки.
— Мама пришла! — побежала ей навстречу девочка, споткнулась о сумку — под ногой что-то чвакнуло. — Мама!
— Не ори, умоталась я, — отмахнулась женщина. — Смотри куда идешь! Если яйца разбила, я тебя выпорю!
Рэни скуксилась, вернулась назад в кухню и принялась запихивать кукол в коробку. Мама пришла с работы, мама пришла усталой. Нужно сделать чаю. Девочка пододвинула табуретку к плите, влезла на нее, чиркнула спичкой о коробок, зажгла газ. Потом потянулась к раковине, чтобы наполнить чайник. Табуретка поехала по линолеуму, наклонилась и Рэни плюхнулась на пол между кухонным столом и плитой. Чайник упал сверху, ударив по голове. Девочка заревела.
— Что такое? — с плащом в руках вбежала в кухню женщина. — Упала? Вот же косорукая! И в кого ты такая уродилась, в отца, не иначе!
Рэни-взрослая помнила эту сцену. Помнила, что все было как-то немножко не так. Больнее, страшнее, темнее. И говорила мама, наверное, что-то другое. Эти слова были как бы квинтэссенцией ее обычных реплик. Но раньше она помнила все изнутри. Теперь смотрела, словно и не участвуя, в роли зрителя. Смотреть было тяжело и горько, хотелось закричать в лицо усталой замученной женщине — «что же ты, не понимаешь, она для тебя хотела сделать?!». Но Рэни разрешалось только смотреть и чувствовать, и она ощутила, как сильные руки, из которых нельзя было вырваться, подняли ее и встряхнули. Пара шлепков, еще какие-то слова, резкие, колющие, потом мама отпустила ее, села на стул, пнула куклу, попавшую под ногу — самую любимую, Лиду с золотистыми волосами, похожими на настоящие.
Рев начался по новой. Но мать уже убедилась, что с дочкой все в порядке, что она ничего себе не разбила, и теперь воспринимала ее слезы, как издевательство.
— Не вой! — строго сказала она. Потом уже прикрикнула:
— Заткнись! Да заткнись же ты, зараза, о господи, когда же ты заткнешься...
Рэни не могла ни заткнуться, ни убежать. Она стояла посреди кухни и давилась ревом, пуская сопли. Она даже говорить не могла — пыталась выговорить «мама», но получалось только бесконечное заикающееся «м..мм..м!». Женщина стиснула виски, хотела еще что-то сказать, потом вышла в прихожую за сумками, принялась их разбирать. Рев постепенно утихал, переходя в судорожные всхлипы.
— Так и есть, — ахнула женщина, протягивая руку за полотенцем. — Разбила яйца-то, паразитка. Ох, я тебе сейчас устрою! Что ты ревешь-то?
«Я не могу», сказала себе Рэни-взрослая. «Я не могу на это смотреть». Но ее заставляли смотреть. Сцена длилась. Девочка получила свою порцию шлепков полотенцем, потом мать засунула ее в ванную, чтобы та умылась — «вытерла сопли», принялась стучать сковородками и кастрюлями, разогревая ужин — вчерашний суп и котлеты с гречкой. Гречку девочка ненавидела, но есть ее приходилось почти каждый день...
Потом она поняла, что уже не девочка — нескладный подросток лет тринадцати, и квартира немного изменилась. Нет дедушки — давно нет, вспомнила она, кажется, он умер, когда она перешла во четвертый класс. Ну да, точно — напился в честь ее перехода в среднюю школу, упал на лестнице и свернул шею. Алкоголик поганый, ее потом всю четверть дразнили. Рэни смотрела на себя в зеркало. На переносице выступил прыщик. Ужасный багровый заметный всем прыщик. И как теперь идти в школу? И в чем? Форму отменили еще в прошлом году, девочкам велели ходить в юбках и блузках. Юбка матери была почти в самый раз — и она была шикарной. Зеленый бархат, разрез сзади. Если заколоть булавкой и чуть-чуть потянуть свитер, то получается клево, ни у кого из девчонок такой юбки нет. Молния вжикнула и застряла на середине, Рэни потянула сильнее и с опасливым ужасом обнаружила, что рука уж как-то слишком легко идет. Она перевернула юбку задом наперед — так и есть, собачка слетела и теперь сиротливо болталась на правой половине молнии. Рэни торопливо стащила юбку и спрятала в шкаф. Конечно, в субботу мать это обнаружит. Но до субботы еще далеко. Нет. Будет хуже. В субботу дискотека в школе, мать разорется и не пустит. Нужно поступить умнее.