Мир не меч
Шрифт:
– Еще и марочка, – вздыхает Лаан. – Прямо коллекция дряни…
– Отпустите придурка, – командует Кира. – Где ты был между тем, как получил по чайнику и вернулся?
Альдо лепечет что-то невнятное, потом начинает говорить громче. До меня доходит медленно и плохо, а вот Кира моментально узнает в описаниях что-то, хорошо известное ему. И мне, судя по пристальному взгляду желтых глаз. Не сразу я понимаю, что Альдо описывает ту же завесу, на которой побывал я. Он плохо помнит, что с ним было. Какой-то обряд в подвале, беготня по подземке…
– Что за обряд? – спрашивает Кира. – Говори…
– Я не помню, – страдальчески морщится белобрысый. – Вылетело из головы начисто. Недолгий… темно было. Мне показалось – забавно. Я не видел никого в темноте, только чувствовал. Мне было очень странно…
– Что ты имеешь в виду? – задает вопрос Лаан.
Хайо кладет белобрысому руку на плечо, одобряюще похлопывает, и тот продолжает. Я вижу, что он искренне старается вспомнить, что же с ним приключилось, – и не может. И это не простая дыра в памяти. Чем больше Альдо сосредоточивается, тем страшнее ему.
– Я не чувствовал себя. Вообще. Не знал, кто я, где. А потом меня толкнули в спину. И я очнулся уже здесь, – выговаривает он наконец.
Вид марочки на столе, как ни странно, радует меня, как новый нож или пирожки Витки. Альдо дурак, и марочку вместе с колдункой ему кто-то подкинул. Неудивительно, что он так плохо все помнит. И не помнит, как подсадил мне колдунку. Собственно, это и не он, а программа марочки – еще одной штуковины тенников, заставляющей обладателя выполнить какое-то действие незаметно для себя. Другое дело, что у пакостника эта идея не вызвала особого морального протеста – а то могла бы и не сработать. Но таков уж Смотритель Альдо. Подлость Городу тоже нужна, и не нам судить – зачем.
Гляжу на Альдо, поднимающегося и отряхивающегося с виноватой покаянной мордой. Удивительно, что это ходячее недоразумение, подобие неуподобия, как говорит Лик, – наш лучший боец. Любой, включая Витку, может отколошматить его голыми руками. Ну, допустим, Витке понадобится сковорода или скалка. Тем не менее на зачистках все мы не годимся ему в подметки. Ползунов и плесенников он просто выжигает взглядом, да и с оглоедом может выйти один на один.
– Тэри, прости, пожалуйста! – Виновник безобразия становится на колени и берет мою ладонь, прижимает к щеке. Так, сейчас здесь будет покаянная сцена. Надеюсь, без лобызания ботинок обойдется?
– Встань. – Говорить мне по-прежнему трудно, в легких клокочет не выплеснутая ярость.
– Тэри, ну пожалуйста…
«Ну, Тэри… ну пожалуйста…» – и так по двадцать раз в месяц. Сначала что-то натворить, потом умолять о прощении. Город, Город, за что нам этот крест?
Голова кающегося грешника утыкается мне в колени. Еще мгновение – и здесь будет труп.
– Встань, придурок! – рявкает Кира.
Поднимается моментально. Нужно взять на вооружение этот тон. Действует безотказно.
– Все. Пьем чай и идем, – подводит итог Лаан.
Невесть какая по счету кружка в меня уже не умещается, и я провожу время, кайфуя и плавясь под руками Киры. Он разминает мне шею и плечи, потом принимается за затылок, и минут через пятнадцать я совершенно оживаю и даже обзавожусь шальной бодростью, которая очень пригодится на зачистке.
– Хотите, я расскажу вам сказку? – неожиданно спрашивает он.
Лаан и Хайо переглядываются, потом дружно кивают. Сказки тенников – вещь интересная. Они очень странные, мало похожи на наши, и понять их сложно. Но слушать – одно удовольствие.
Кира, не прекращая массаж, начинает, низко и нараспев:
– Идущий и Смерть встретились на середине пути, и Смерть шла своим путем, а Идущий – своим…
На перекрестке четырех дорог, где не бывает случайных встреч, увидели они друг друга и не смогли свернуть с путей своих. И взглянул Идущий на Смерть, и увидел прекрасную юную деву, и с тех пор глаза его не могли смотреть на прочих женщин, ибо лик Смерти был запечатлен в его сердце. И взглянула Смерть на Идущего, и переполнилось сердце ее болью, ведь Смерть, как и все мы, чувствует боль и даже чувствует ее больше и сильнее нас, ибо у каждого, кому приносит утешение, забирает она боль, но некому забрать боль у Смерти. Ибо она не могла ни забыть Идущего – ничего и никого не забывает Смерть,– ни остаться с ним, ибо она только проводник между мирами и лишь ненадолго может стать попутчиком любому из живых. А Идущий показался ей прекрасным рыцарем, никогда еще она не встречала подобных ему.
Было время полной луны и первых заморозков, время, когда у Смерти так много заботы – забрать души цветов и трав-однолеток, приласкать палую листву и утешить ветви, лишившиеся потомства. Приближался праздник Открытия Дверей, на котором без Смерти не обойтись никак – кто еще удержит двери открытыми? Кто еще встанет на пути призраков Пустоты, стремящихся войти в Город? Никто, кроме Смерти – ибо только у нее и ее предстоятелей достаточно сил встречаться лицом к лицу с тварями Пустоты и, отпуская за Двери ушедших, не пропускать гостей из бездны. Взгляд Смерти и есть сама Смерть, и редко задерживает она взгляд на ком-то, лишь на тех, кто должен уйти за ней.
Было время злой луны и смерти цветов, время, когда Идущему нельзя оглядываться и поднимать глаза к небу и нельзя прислушиваться к шелесту палой листвы под ногами, ибо заворожит его луна, заманят сладкой песней опавшие листья, и уйдет он в Пустоту, и вернется уже не собой, а воином ее, могучим и страшным в силе своей. Кто тогда устоит перед ним, если возьмет он в руки меч Пустоты и поднимет руку в сияющей латной перчатке, призывая себе на службу легионы тварей? Вот потому-то и смотрит Идущий только вперед, что бы ни увидел он, чего бы ни возжелали глаза его. И поет он песню Дороги, но никто не слышал ее, а тот, кто слышал, не может рассказать, ибо сам становится Идущим, и удел его – странствия. А Идущие не рассказывают о пройденном пути.
И взглянули они в глаза друг другу, и, обменявшись поклонами, прошли мимо друг друга, и у каждого в сердце были боль и печаль. И покрылись поволокой слез глаза Смерти, ибо не хотела она ничего больше, только перестать быть собой, измениться, стать смертной женщиной и уйти вослед Идущему. И упали под ноги Идущему две тяжелые слезы, ибо готов он был отдать и путь, и песню за возможность стать спутником Смерти или предстоятелем ее, чтобы хоть иногда видеть свою богиню и возлюбленную. Но закон был против них, и, расточая влагу слез, пошли они своими путями, ибо судьба превыше чувств, а долг превыше боли. И хватило им сил не оглянуться друг на друга.