Мир пауков. Башня и Дельта
Шрифт:
— Смотри, отравишься, — осторожно заметил Доггинз.
— Едва ли. У этого создания уже есть вполне надежная система защиты.
— Откусив лепесток, мелко его пожевал. — М–м–м. На–ка, попробуй, — он протянул кусочек Доггинзу; тот покачал головой. Найл, в отличие от него, решился и осторожно надкусил упругую нежную плоть. Вкус оказался удивительно приятный. Лепесток был мясистый, хрусткий, сочный и напоминал по вкусу золотистое вино. Он оторвал еще один лепесток и предложил его Милону:
— Попробуй. Просто прелесть.
Вскоре даже Догтинз, одолев подозрительность, нажевывал с видимым удовольствием.
— Это, ясное дело, приманка, — рассказывал Симеон. — Цветок здесь для того, чтобы завлекать насекомых, а затем их поедать, — он указал на
— Как раз животные нам здесь не попадались, — заметил Милон.
— Еще встретишься.
— Их в этих местах, я понимаю, не так уж и много, при всех здешних растениях–хищниках? — предположил Манефон.
Симеон покачал головой.
— Твоя правда, если б Дельта хоть чем–то была схожа со всеми другими местами на планете. Но она своего рода кипящий эволюционный котел, — он показал жестом вокруг себя. — Все, что вокруг — сплошной эксперимент. Если какое–то создание не в силах выжить, оно попросту сминается и вместо него вылепливается что–нибудь другое. Так что это неустанный коловорот все новых форм жизни.
Плоть розового цветка великолепно усваивалась желудком. Вдобавок она, похоже, содержала какой–то тонизирующий фермент, создающий приятную, согревающую эйфорию. Когда двинулись дальше, каждый чувствовал себя бодрее и увереннее. Над землей во множестве торчали разные кусты, цветы и побеги, но не представляли для продвижения существенного препятствия. Растительность под ногами сочно похрустывала, запах поднимался сладковатый, пряный, чем–то напоминающий запах роз. Имея за плечами опыт вчерашнего дня, Найл постоянно был начеку, а когда специально расслабился, стало ясно, что окружающая растительность не пытается навязывать вибрацию Дельты, а значит не таит в себе каверзных подвохов. Однако удерживать себя в состоянии расслабленности оказалось непросто; все, мимо чего ни проходили, сочилось своим особым типом сознания — от дремотного благодушия гигантских орхидей, чьей единственной целью было заманивать пчел, чтобы осеменяли пыльцу, до злобной немой угрозы дерев–душегубов, свисающие лианы которых зловеще подергивались от жуткого желания хватать и удушать. Сперва Найла полонило веселое любопытство: еще бы, такое множество типов сознания, среди которых его собственное — узкое, человечье — всего лишь одно из многих; однако уже через полчаса он пресытился от новых впечатлений и испытал облегчение, когда мысли возвратились в свое обычное, ограниченное привычными рамками состояние.
Не вызывало сомнений, что тропа, по которой они ступают, проделана животными, или, может, одним животным, крупным; встречались места, где деревья были частично вывернуты, а поросль поменьше просто сплющена. Миль через пять–шесть тропа пошла вниз, и почувствовалось, что температура повышается. Стало слышно немолчное слабое зудение насекомых, растительность пошла гуще. Внезапно Манефону обвился вокруг лодыжки толстый пурпурный побег, и, когда тот одним ударом его отсек, завозился, заизвивался как разрубленный червь, пуская из отчлененного конца густую темно–синюю жидкость. Послышалось высокое ноющее гудение, от которого все настороженно вскинулись. Отсеченный побег подхватило и понесло длиннотелое насекомое с зелеными глазами и выступающим из хвоста заостренным жалом. Симеон узнал в нем одного из табанидов, слепней. Эта умыкнувшая побег полуметровая особь была самец, а, следовательно, безопасна для людей: самцы предпочитают питаться нектаром. Самку же Симеон живописал как кровососа, одну из несноснейших напастей в Дельте. Сок, которым натерлись, должен был выручать от слепней и москитов. Впрочем, за истекшие сутки он мог уже и выветриться, потому люди остановились и еще раз обработали открытые участки кожи и ткань туник. К едкому аммиачному запаху так уже привыкли, что едва и замечали.
Идущая меж деревьями тропа, в конце концов, пошла строго вниз, и открылась обзору вся низменность Дельты. Непосредственно впереди, в десятке с небольшим миль горбился холм с башневидным выступом.
— Ты не знаешь, что это там? — спросил Найл у Симеона.
— Нет. Так глубоко забредать мне еще не доводилось. По правде сказать, я прежде не добирался до того места, где мы сейчас стоим.
Чем ниже опускались, тем гуще становился запах гниющей растительности; земля под ковром листвы стала влажной и пористой. Когда снова — на этот раз вокруг ноги Милона — обвился пурпурный побег, Доггинз поднял жнец.
— Отчего б нам просто не пробить брешь? Симеон покачал головой.
— Пока не стоит. Здесь всюду чувствуется какая–то одушевленная сила. Трудно предугадать, как она на это отреагирует.
Доггинз поглядел на него с легким недоумением — а в своем ли ты, дескать, уме? — но жнец опустил.
Минут через десять они, наконец, увидели тварь, прокладывающую путь через деревья. Тропа впереди плавно поворачивала; Найл, приближаясь к повороту, случайно заметил, как макушка дерева метрах в ста впереди неожиданно покачнулась. Он тронул за локоть Симеона. На минуту все замерли, затем двинулись медленно, осторожно. Выйдя за поворот, изумленно застыли. Навстречу грузно тянулось громадное зеленое создание, схожее на первый взгляд с гусеницей, хотя поблескивающие под солнцем зеленые чешуйчатые пластины выдавали тысяченожку. Это лишний раз подтвердилось, когда существо, приостановившись на кривеньких ножках, выпирающих по бокам, словно клешни краба, отвело приплюснутую голову от растительности и остановило взгляд на них. Доггинз опять поднял жнец, но Симеон аккуратно пригнул ствол книзу.
— Они совершенно безобидны. Хотя могут ненароком задавить.
Туловище тысяченожки полностью заполняло четырехметровую тропу, длины в насекомом было, по меньшей мере, два десятка метров. Странные плоские глаза отрешенно поглядывали на незнакомцев в течение нескольких секунд, затем создание нагнуло голову и возобновило прежнее занятие. Челюсти мерно, с хрустом двигались из стороны в сторону, пожиная цветы и побеги с неспешной методичностью уборочной машины. Двигалось создание неожиданно проворно: пока они стояли разинув рты, успело приблизиться метров на пять. Заметив где–нибудь в прогалине по соседству с тропой очередной сочный цветок, создание подавалось верхней частью туловища вбок, и тогда раздавался звучный треск сминаемых деревьев. Очистив прогалину дочиста, тысяченожка снова двигалась с места.
Взгляды скрестились на Симеоне — что же он скажет.
— Можно попробовать протиснуться мимо нее. Она не нападет.
— А вдруг задавит? — спросил Доггинз.
— Маловероятно. Однако, чего же мы стоим. Пойдемте!
Но не успели толком подойти к мерно жующему насекомому, как оно, подняв голову, вдруг испустило такую вонищу, что все, закашлявшись, невольно попятились. Найл ничего гадостнее в жизни не нюхал.
Манефон, все еще давясь и кашляя, насилу выговорил:
— Давайте лучше ее обогнем. Надо же, какая погань!
Держа жнецы наготове, они углубились с тропы в поросль. Под ногами шевелились побеги, но напасть не пытались — вероятнее всего, из–за близости работающих челюстей; побеги реагировали на тревожные сигналы выщипываемой за корни растительности. Идущий впереди Манефон остановился, увидев, что тропа впереди перегорожена деревом с густыми космами разметавшихся по земле щупалец. Более пристальное изучение показало, что это лишь гадючья ива, безобидная родственница дерева–душегуба, и перебрались через него без труда. А вот дальше, в десятке метров, наткнулись и на само дерево–душегуб. На первый взгляд оно ни чем не отличалось от гадючьей ивы: покрытый странной ворсистой чешуей ствол и сотни желто–зеленых лиан, свисающих, будто спутанные женские волосы. Лианы у нее, в сравнении с гадючьей ивой, выглядели зеленее и свежей — потому, что гадючья ива скапливает седой мох, серой куделью обвисающий с верхушек лиан.