Мир пауков. Башня и Дельта
Шрифт:
Найл погружался в сон, когда его разбудил голос Милона.
— Симеон, — тихо позвал тот.
Ответа не послышалось: как раз Симеон–то и храпел.
— Чего там? — спросил из темноты голос Доггинза.
— Кажется, Уллик не дышит.
Все проснулись. Манефон, повозившись, высек кресалом огонь. Найл к этому времени, положив ладонь парню на лоб, уже понял, что Милон прав: Уллик холоден и неподвижен. Отсвет огня показал, что лицо у него было, как мрамор. Сердце у Найла заныло от горестного, беспомощного чувства.
— Отчего помер? — недоумевал Симеон. — Напряженно щурясь в колеблющемся свете горящего трута, он оглядел обнаженные руки
— Вот где причина!
Правое колено опухло и выглядело так, будто на нем набряк синяк. Вглядевшись пристальнее, Найл в центре опухоли различил небольшой порез.
— У чертовой твари, наверно, имелось жало. Мне все казалось, что парень прихрамывает…
Возиться в кромешной тьме было делом бесполезным. Тело Уллика накрыли одеялом и придвинули ближе к дотлевающим углям, словно тепло могло его оживить. Затем все опять улеглись. Вокруг царили покой и темнота, но Найл догадывался, что Милон плачет.
Он лежал без сна, глядя в беспросветно–темное небо. Всякое желание спать пропало. В эту минуту, впервые с той поры, как оставили город жуков, он задал себе вопрос: куда, к чему они идут? Смерть потрясла. Маркус, Йорг, Киприан, теперь вот Уллик. Все существо Найла мучительно содрогалось от жалости и негодования. Нечего твердить, что эти жизни отданы в борьбе за великое дело. Гибель этих парней казалась просто нелепой ошибкой.
Где–то вдалеке послышался крик ночного животного; массивное тело с треском продиралось через подлесок. Он осторожно вытянул руку убедиться, что жнец рядом, и почувствовал себя спокойнее, когда пальцы сомкнулись на стыке ствола и приклада. Затем перед глазами возник образ Доггинза, срезающего земляной фунгус, и как–то разом стало ясно, что именно сосет душу. Найл пережил странное смешение стыда и восторга, впервые взяв в руки жнец. Восторг исходил от сознания силы. Но это была неправедная сила.
На миг это озарение смутило. В конце концов, фунгус был жутким и опасным созданием; никто не посмеет обвинить Доггинза за то, что он его уничтожил. Тем не менее, убивать его не было необходимости. Доггинз уничтожил это существо потому, что оно вызывало у него страх и неприязнь. Он убил живое существо, чтобы изгнать свой страх, вместо того чтобы одолеть его за счет ума.
Упершаяся в бедро складная труба вызвала воспоминание о Белой башне. Найл будто заново услышал слова Стиг–мастера. Они звучали так отчетливо, будто их действительно нашептывали на ухо: «Я желаю знать, почему ты считаешь, что жизни заслуживают не пауки, а именно человек. Он что, настолько уж лучше?».
Стиг угодил в самую точку. Какое право имеет человек оспаривать господство пауков? Вся история человечества — свидетельство, что оно не годится на роль властителя Земли. Чего бы человек ни добивался, он никогда не был счастлив. К поре исхода с Земли в систему Альфа Центавры он уже доказал собственную несостоятельность.
Вдруг это и есть ответ на загадку Стига — на вопрос, почему он не может помочь Найлу одолеть пауков? Сердце от такой мысли сжалось. Тем не менее, чем дольше раздумывал, тем вернее она казалась. Вспомнились клейковидные мушки — как Доггинз из озорства загонял их до смерти — и стало совестно. А едва вспомнил, как сам с вожделением наводил жнец на пауков и нажимал на спуск, так понял, что и сам ничуть не лучше.
Возникало пугающее ощущение, что он как бы соскальзывает вниз с высокой горы. Найл чувствовал смятение и странную уязвимость. Еще
Кто–то начал похрапывать — похоже, Доггинз — и на Найла это почему–то подействовало успокаивающе. Он словно возвратился назад в повседневность. Мелькнула мысль, что отчаяние это — своего рода ошибка, краткосрочный душевный разлад. Затем ум возвратился к стержневой мысли: кто же все–таки может претендовать на господство в мире, люди или пауки: подумал, и опять потащило вниз с горы.
Пальцы потянулись было к медальону, но — стоп. При чем здесь, в сущности, медальон, если все равно нет желания сосредотачиваться? Затем, словно бросая вызов полонящей ум безнадежности, он повернул выпуклую часть. По мозгам словно кулаком грохнуло, и уныния как не бывало. Вместо этого вновь появилось ощущение силы и собственности. Краткий миг озарения принес ответ. Человеческая цивилизация не состоялась, потому что человек упрочился в материальном мире, не достигнув власти над собственным умом. Но это не значит, что он не имеет права быть хозяином Земли, поскольку и пауки тоже не властны над собой — тому свидетельством их жестокость и тупость, удовольствие от помыкания другими. Человек, по крайней мере, способен иной раз сознавать, что ум у него еще далек от совершенства, и не приходит от этого в ярость. Хотя бы в этом отношении он, пожалуй, превосходит пауков…
Небо над головой чуть посветлело, на фоне густо синей пустоты видны черные купола деревьев. За деревьями всходила луна. Ее еще не было видно, но свет отражался от кочующего в вышине одинокого облака. Чувствовалось, как свет просачивается и в его, Найла, внутренний простор. Источник света был пока неведом, но само ощущение, что он присутствует, привносило уют и успокоение.
Едва начало возвращаться сознание, как он почувствовал вибрацию Дельты. Теперь она уже напоминала не дыхание крупного животного — скорее отдаленный гул какой–нибудь гигантской машины.
Небо над верхушками восточных деревьев постепенно светлело; болотистая низменность, наверно, была уже освещена лучами восходящего солнца. Найла заинтриговала догадка. Если сила откликается рассвету, то, должно быть, она таким образом пробуждается навстречу дню, подобно какому–нибудь исполинскому растению или животному. Рассудок все еще блуждал между сном и бодрствованием — состояние самое благоприятное для погружения в углубленное созерцание. Едва погрузившись, Найл осознал присутствие исполинов–деревьев и понял, что они тоже пробуждаются. Стало вдруг ясно, отчего они такие высокие. Подземная сила вызволяла их из смутного, дремотного растительного сознания, придавая дополнительные силы. Но, поскольку температура здесь была слишком низка, чтобы скапливать энергию и вынашивать, той силе оставалось лишь выходить вверх к небу.
Вибрация пронизывала и Найла, заряжая своеобразной бодростью. Тем не менее, он не испытывал особого желания ею проникаться: поддаться значило бы добровольно перейти на иной, более низкий уровень интеллекта. Человеческое естество в своем развитии ушло уже на новый, более тонкий ритм вибрации, и хотя тело отзывалось на бодрящее присутствие здешней силы, ум находил ее несколько примитивной, не приносящей истинного удовольствия. Она же, кстати, придавала и уверенности в себе, поскольку наводила на мысль: человек способен самостоятельно регулировать свою мысленную вибрацию.