Мир по дороге
Шрифт:
Волкодав больше не раскрывал рта, лицо у него стало деревянное. Сегванский кунс, напавший на род Серого Пса, пришёл с острова Закатных Вершин.
– А ведь это я, – отвязывая измерительный шнур, запальчиво продолжал Кнер, – изобрёл чудесно простой тоннель для воды, способный впустить и выпустить тайного гонца, но погубить любого подсыла! Вот она, сегванская благодарность! Возведение твердыни наверняка приписали другому, обо мне же напоминает лишь россыпь камней над выходом в реку… если Винитар не велел убрать и её. Прочь с глаз моих, сын невежества! Прочь, пока я не велел разбить трубу,
Волкодав повернулся и ушёл, не произнеся больше ни звука, и спуск по тропе ему позже вспомнить было не легче, чем то движение у обрыва.
Чудесно простой тоннель в реку…
Способный впустить и выпустить тайного гонца…
Каменная россыпь на берегу…
Знал бы разгневанный зодчий, что венн согласился бы в одиночку прорубить весь водовод только ради того, чтобы в награду услышать эти слова.
Ещё через двое суток, почти ровно в полдень, опять-таки в точном соответствии с обещаниями Кнера, над зубцами горной стены поднялась струйка чёрного дыма. Она означала, что вода коснулась края тоннеля и вот-вот устремится в жёлоб.
Вся Дар-Дзума – кто с ведром, кто с кувшином – выбежала к уличным трубам. Людям казалось, что долгожданная вода должна хлынуть изобильным потоком прямо сейчас. Однако река поднималась неспешно. Только к вечеру удалось дождаться тоненького мутного ручейка. Дардзумцы смотрели на него, как на чудо. Старались обмакнуть в «девственную» воду хоть палец, чтобы оставить глинистые разводы на лбу и щеках. Против опасений, тоненькая ниточка не иссякала. Наоборот, журчала всё увереннее, увеличиваясь прямо на глазах.
Кто-то побежал за лепёшками и вином. Кто-то выволок из кладовки спелую тыкву. Ещё кто-то побежал резать барана. Прямо на древних кирпичах улиц загорелись костры. В Дар-Дзуме начался праздник.
Кажется, во всём городе не ликовал один Волкодав.
– Что невесел, сынок? – спросила его хозяйка двора.
Венн ответил:
– Боюсь я этой воды, госпожа.
– Боишься?.. Почему?
Я семь лет камни рубил, я знаю их норов, мог бы ответить ей Волкодав. Ваша горная стена до сих пор стоит только потому, что раньше вода сразу бежала в реку, падала в ущелье и текла вниз. Теперь реку заперли, она лезет на склоны, а в них глины полно…
Но объяснять было долго, и он лишь сказал:
– Не пришлось бы среди ночи из дому бежать.
Всё-таки Мицулав слово за словом вытянула из него правду о том, что на глине может поскользнуться не только человек, попавший под дождь. После чего рассудила:
– Если впрямь дойдёт до беды, люди могут решить, что это ты, пришлый человек, не в добрый час молвил. Не все же знают тебя, как я, ещё коситься начнут. Я просто поделюсь с женой Бизара и другими соседками, мол, плохой сон увидела и на всякий случай узелок собрала…
Утром вода бежала уже вовсю, изливаясь в просторные, хорошо обожжённые чаши, установленные на каждой улице. Вода была ещё очень мутной, на дне чаш быстро скапливалась грязь, её в охотку вычёрпывали, и вроде бы тяжёлая однообразная работа казалась радостной и приятной.
Кермнис Кнер по-прежнему ездил
– Доволен ли ты, наместник? – прилюдно обратился к вейгилу аррант.
– Доволен, – глядя, как между садами и зольниками наполняется рукотворное озеро, ответил вейгил.
Если верить слухам, плата, честь честью отсчитанная зодчему, едва не проломила дно телеги, запряжённой мохноногими тяжеловозами. Кермнис Кнер с помощниками и охраной сели в сёдла и выехали на дорогу, увозя с собой благопожелания всей Дар-Дзумы.
Гончары, вернувшиеся к станкам и печам, спорили за работой, следовало ли разобрать ставший бесполезным цорат. Или пусть его скрипит, пока сам не развалится?..
Языкатые соседки потихоньку посмеивались над Мицулав.
Кажется, один Волкодав то и дело просыпался ночами, ожидая далёкого подземного гула. По его убеждению, вейгилу следовало бы удержать арранта в городе до окончания осенних дождей, но кто ж его спрашивал?..
Как водится, беды дождались совсем не с той стороны, откуда чаяли.
Однажды утром Шишини послала сына отыскать Иригойена. Она хотела показать халисунцу только что остывшее после обжига блюдо. Молодая женщина сама выгладила его на отцовском кругу и, не имея денег на краски, несколько дней сидела над блюдом с маленькими писалами, выточенными из косточек желтослива. На ночь – опять же отцова наука – она кутала работу влажным тряпьём, чтобы не пересохло нежное тесто.
Теперь все видели, что Шишини перенесла на блюдо письмена Иригойена, слагавшиеся в молитву Луне. И получилось у неё до того ловко, что в глине явили себя и Луна, и молящийся человек, вдохновенно простёрший к Ней руки. Шишини умудрилась передать трепетные пламена кругом ладоней и головы, говорившие о предельном напряжении духа. Она даже дерзнула наметить черты божественного лика, придав им выражение великого понимания, мудрости и заботы…
Мастер-горнушник, лысый и словно иссохший от постоянного жара, тоже, как выяснилось, ходил послушать халисунского гимнопевца. Блюдо так понравилось ему, что он сам покрыл его тонкой поливой, обжёг и не взял причитавшихся денег. Зато посоветовал Шишини сделать ещё десяток таких же: «И сам куплю, и перед друзьями похвастаюсь!»
Сейчас Иригойен с другими парнями вычерпывал муть из уличной чаши. Налюбовавшись маминой работой, Ирги вприпрыжку выскочил со двора… Но только затем, чтобы сразу махнуть обратно прямо через щербатый забор.
– Мама!.. Бабушка!.. Его стражники увели!..
Он так кричал, что на заднем дворе Кан-Кендарат выпустила корчившегося на земле Волкодава.
– Какие стражники? Куда?
– К вейгилу на суд…
Мицулав сразу вспомнила, как уходил муж, и схватилась за сердце. Десять лет назад всё было в точности так же. Среди бела дня и безо всякой вины. И пропал. И не доищешься правды…