Мир полуночи. Партизаны Луны
Шрифт:
— Я среди своих, да, — признался Костя. — Только все «свои» — это гарнизон осажденной крепости, дошло? Ты присмотрись тут к людям. Они не просто живут — они ждут. Смерти ждут, очередной свободной охоты, конца света, чего-нибудь… А ждать и догонять — хуже нет. И никогда не знаешь, что раньше рванет, эти, — он мотнул головой куда-то вверх, — или эти. — На этот раз кивок пошел в сторону окна.
— А… как они могут рвануть? — не понял Антон. — Восстание?
— Это вряд ли. Хотя совсем дальше на запад был случай лет двадцать назад… — Костя принялся мять руками затылок, его тень на стене напоминала перекошенную и очень большую бабочку. — А вот в двадцать первом, представь, год назад всего, километрах в сорока отсюда людям в голову стукнуло, что первого марта Судный день наступит. Есть-пить перестали. Детей кормить, скотину. Саваны шили всем поселком.
— И… что?
— Ничего… Владыка приехал, наорал на них. Прошло. Потом стыдно стало. Половина в город и по соседним деревням разбежалась. Вот такая у нас оперативная обстановка.
— Что-то мы отвлеклись, — после короткой паузы сказал Андрей. — Ладно, ты не большой спец в богословии, да и не это мне важно. Важно то, что ты сделал. Я не спрашиваю как — наверное, это необъяснимо. Но ты хотя бы можешь сказать, что ты чувствовал?
Костя смотрел на него некоторое время, а потом ответил медленно и веско:
— Я чувствовал, что сейчас вот-вот в штаны наложу. Потому что передо мной высокий господин, который нацелился пожрать напоследок, а за моей спиной — пацан пятнадцати лет. И если что, мне варка брать врукопашную, а к этому, поверь, даже в морпехах не готовят. Как мне в голову пришло экзорцизмом заняться — я сам удивляюсь, а молиться я начал с великого перепугу, потому что какие у меня были шансы, ты сам понимаешь.
Андрей улыбнулся, и это не ускользнуло от Костиного внимания.
— Я смотрю, ты уже выводы кое-какие сделал, — сказал священник. — Может, поделишься?
— Насколько я вижу, ты переподчинил свою волю Богу, Он сделал через тебя чудо, после чего ты снова стал собой. Ну, я не в курсе, насколько собой прежним, — я ж тебя раньше не знал. Но, во всяком случае, ты не похож на жизнерадостного зомби, который ходит и распевает псалмы. Ты совершенно нормальный парень, и, если ваш Бог работает именно так, меня это устраивает.
— Так… — Костя посмотрел на него так, как, наверное, смотрел на новобранцев, будучи сержантом. — Это дело нужно разъяснить, но я чего-то не готов… Поэтому на сегодня все. Предлагаю чего-нибудь съесть. Имеются гречка и ковбык.
— Ковбык? — не понял Антон.
— То, что у нас, москалей, называется «зельц», — пояснил Костя.
Постоянной работы для них в селе не оказалось, да и на временную брать чужаков никто особенным желанием не горел, но отец Роман надавил на какие-то рычаги, и через неделю коммуна Хороброва заключила контракт с «Антоном Беспаловым» и «Андреем Новицким» на профилактические противопожарные работы. Необходимо было спилить сухостой в деревне и лесополосах вокруг нее, выкорчевать пни и вывезти валежник.
Начальником их маленькой бригады был дед Тымофий, обладатель маленького трактора «Архар». Функция деда Тымофия сводилась к тому, чтобы привезти работников «на мисце», показать участок работы, после чего расстелить на сухом и теплом месте старое пальто и задремать на нем.
Андрея с Антоном такое положение дел устраивало совершенно. Их никто не торопил, не ставил конкретных сроков и норм выработки, рабочий день начинался около десяти, когда к их дому подъезжал бригадир на «Архаре», и заканчивался, когда они хотели сами. В обед приезжала на велосипеде баба Галя, супруга деда Тымофия, привозила термос с однообразной, но вполне вкусной и сытной пищей — либо картошкой со шкварками, либо варениками с той же картошкой и теми же шкварками. Деду Тымофию она, кроме этого, привозила «норму» — маленькую плоскую фляжку. Иногда к корчевщикам присоединялся Костя — дед Тымофий в таких случаях старался спровадить его до обеда, чтобы не делить «норму» на двоих.
Поначалу шло ни шатко ни валко — Антон неумело обращался с топором и легкой вибропилой, а за джиг-пилу ему Андрей и браться не давал; сам же он быстро уставал и начинал задыхаться. Но прошла еще неделя, Андрей окреп, а Антон обнаружил с удивлением, что на корень или сук толщиной в свою руку он тратит теперь не больше четырех ударов топора. Андрей учил, как двигаться, в какой момент прилагать максимальную силу, как концентрироваться, как использовать мгновения для отдыха. В качестве моральной поддержки рассказал исторический анекдот про самурая, которого Цукухара Бокудэн заставил колоть дрова, чтобы отработать силу удара. Ну и другие исторические анекдоты — опять же в основном про самураев.
Антон после такой физической и моральной закалки ложился спать вымотанным и мечтал о воскресенье. А когда оно пришло, ни свет ни заря заявился Костя и поднял юношу, чтобы ехать в храм.
Храм в Конюхах был старый, чуть ли не пятисот лет. Покой царил в его золотых стенах, покой и вековой запах ладана, въевшийся в дерево. Иконы огромными глазами смотрели сквозь прорези окладов. Люди входили торжественные, нарядные, мужчины снимали шапки и медленно крестились, женщины поправляли платки и крестились быстро, но плавно.
Женщин было существенно больше. Где-то две трети.
Пока Антон осматривался, Костя пропал. Потом появился — одетый в красное, шитое золотом, как на старинных картинах. Антон даже не узнал его поначалу.
— Благословенно царствие Отца и Сына и Святого Духа и ныне и присно и во веки веков! — торжественно нараспев провозгласил Костя.
Слуха у него не было совершенно. Он это компенсировал голосом. Если он сейчас добавит «налево, кругом!», подумал Антон, то никто, наверное, даже не удивится…
От этой мысли стало смешно, и Антон закусил губы. Торжественность момента спас хор. «Ами-инь!» — Пять или шесть слаженных женских голосов подлетели к куполу и пролились оттуда золотым дождем.
И тут что-то произошло. Антон не мог этого объяснить даже себе — но он вдруг почувствовал себя… нет, не как дома — потому что дома так себя никогда не чувствовал. Он хотел так чувствовать себя дома — но никогда не получалось, разве что давно-давно, в далеком детстве…
Поэтому он ощутил укол обиды, когда прозвучало: