Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке

Даймонд Джаред

Что может сказать Уилсон об основополагающем ханжестве, свойственном религии: проповеди благородных моральных принципов при одновременном поощрении убийства последователей других религий? Уилсон считает, что успех (или, если пользоваться языком эволюционной биологии, адекватность) религии относительна и может быть определена только в сравнении с успехами других религий. Нравится это нам или нет, религии могут увеличивать и часто увеличивают свой успех (определяемый как число приверженцев) благодаря убийству или насильственному обращению последователей других религий. По словам Уилсона,

начав разговор на тему религии, весьма вероятно услышать обличение жестокостей, совершенных во имя Божье. В большинстве случаев это преступления, совершенные

одной религиозной группой против других. Как можно перед лицом таких свидетельств называть религию адаптационной? Ответ: с легкостью, если понимать адекватность как нечто относительное. Важно подчеркнуть, что то или иное поведение может быть объяснено с точки зрения эволюции без привлечения аргументов морали.

Изменение функций религии 

Вернемся наконец к моему изначальному вопросу о функциях и определении религии. Теперь мы видим, почему так трудно дать это определение: функции религии менялись по мере ее развития, как это происходило, например, с электрическими органами рыб. Более того, религия меняла свои функции в большей степени, чем электрические органы, которые приобрели всего шесть функций по сравнению с семью, характеризующими различные религии (табл. 9.3).

Из этих семи функций четыре полностью отсутствовали на одном этапе истории религии, а на другом этапе пять присутствовали, но их значение уменьшалось. Две функции уже возникли и полностью развились к моменту появления мыслящих, способных рассуждать людей около 50,000 лет до н.э., но на протяжении последнего тысячелетия они стабильно теряют свое значение: это привлечение сверхъестественного для объяснения мира (эта функция особенно резко сокращается) и снятие беспокойства из-за неконтролируемых опасностей с помощью ритуалов.

Эти изменения в функциях религии делают ее определение более трудным, чем объяснение развития электрических органов, которые по крайней мере обладают одним общим свойством: они способны создавать эмпирически обнаруживаемое электрическое поле, в то время как не существует какой-то одной характеристики, присущей всем религиям. Я рискну добавить еще одно определение к приведенным в таблице 9.1:

Религия есть набор догматов, отличающих социальную группу, разделяющую эти догматы, от групп, не разделяющих эти догматы в идентичной форме. В эти разделяемые догматы всегда входит одно из трех, а часто все три: привлечение сверхъестественного для объяснения мира, снятие тревоги, вызванной неконтролируемыми опасностями, с помощью определенных ритуалов и дарование утешение перед лицом жизненных горестей и перспективы смерти. Религии, за исключением ранних, со временем становились централизованными, поощряли стандартизованную иерархию, политическую покорность, терпимость к незнакомцам, принадлежащих к той же религии, и оправдывали войны против групп, придерживавшихся другой религии.

Это мое собственное определение, оно кажется столь же вымученным, как и большинство определений из таблицы 9.1, но мне кажется, что оно отвечает реальному положению дел.

Что можно сказать о будущем религии? Это зависит от того, какую форму примет мир через 30 лет. Если уровень жизни будет повышаться во всем мире, тогда функции религии 1 и 4-7 на таблице 9.1 будут продолжать терять значение, но функции 2 и 3, как мне представляется, сохранятся. Особое значение получат поиски смысла индивидуальной жизни и смерти, пусть с научной точки зрения эти поиски и не имеют никакого значения. Но даже если ответ науки на вопрос о смысле жизни истинен, а то, что предлагает религия, лишь иллюзия, многие люди все же будут продолжать отвергать ответ науки. Если, с другой стороны, значительная часть мира погрязнет в нищете или, хуже того, мировая экономика, благополучие и глобальный мир будут разрушены, тогда все функции религии, даже привлечение сверхъестественного для объяснения мира, могут пережить возрождение. Поколение моих детей увидит ответ на эти вопросы.

Глава 10. Говоря на многих языках

Многоязычие

Однажды я неделю провел в лагере в горном лесу с двадцатью горцами-новогвинейцами. Как-то вечером разговор вокруг костра шел на нескольких местных наречиях плюс двух lingua franca: ток-писин и моту, как обычно и случается, когда вместе собираются представители различных новогвинейских племен. Я уже привык к тому, что сталкиваюсь с новым языком каждый раз, как перемещаюсь на 10-20 миль по новогвинейскому Нагорью. Я только что побывал в низменной части Новой Гвинеи, где один из моих друзей рассказал мне о том, что в окрестностях его деревни говорят на пяти разных языках, что он еще в детстве овладел ими, играя с другими детьми, а потом, начав учиться в школе, выучил еще три. Тем вечером я из любопытства обошел сидящих у костра и попросил каждого назвать языки, на которых он “говорил”, т.е. которые знал достаточно, чтобы поддерживать разговор.

Любой из тех 20 новогвинейцев владел как минимум пятью языками. Несколько человек знали от 8 до 12, а чемпионом оказался горец, говоривший на 15. За исключением английского, который новогвинейцы часто учат в школе по учебнику, остальными языками они овладели в процессе общения, без всяких книг. Предваряя возможное возражение, скажу, что местные языки, перечисленные тем вечером, были взаимно недоступны для понимания, а не просто являлись диалектами одного и того же наречия. Некоторые из них были тональными, как китайский, другие — нет, и принадлежали они к различным языковым семьям.

В Соединенных Штатах, с другой стороны, большинство коренных американцев — монолингвы (то есть владеют лишь одним языком). Образованные европейцы обычно владеют двумя-тремя языками, иногда больше; они изучают в школе не только родной язык. Лингвистический контраст между новогвинейцами, собравшимися у нашего костра, и современными американцами или европейцами показывает широко распространенные различия в употреблении языка малочисленными народностями и в обществе современных государств — различия, которые в будущем будут только увеличиваться. В нашем прошлом, как и в сегодняшней Новой Гвинее, на каждом языке говорило гораздо меньше людей, чем теперь на языке любого из современных государств; вероятно, сравнительно б'oльшая доля населения говорила на нескольких или на двух языках, освоив их в процессе общения с детства, а не благодаря формальному изучению в школе.

Как это ни печально, языки исчезают теперь быстрее, чем когда-либо раньше в человеческой истории. Если современная тенденция сохранится, 95% языков, унаследованных нами после тысячелетий их существования, станут исчезнувшими или вымирающими к 2100 году. К тому времени половина существующих ныне языков исчезнет, а большинство оставшихся станут выходить из употребления и будут использоваться только стариками; лишь незначительное меньшинство “живых” языков будет передаваться от родителей детям. Языки исчезают так быстро — примерно по одному каждые девять дней, — а лингвистов, изучающих их, так мало, что время истекает на глазах: возможно, не удастся описать и зафиксировать большинство языков до того, как они исчезнут. Лингвисты участвуют в такой же гонке со временем, что и биологи, осознавшие, что большинство видов животных и растений в мире подвергается опасности вымирания до того, как они будут описаны. Мы постоянно слышим обеспокоенные сообщения об ускоряющемся исчезновении птиц, лягушек и других живых существ по мере того, как наша “цивилизация кока-колы” распространяется по миру. Гораздо меньше внимания уделяется исчезновению языков и их важнейшей роли в выживании туземных культур. Каждый язык — средство выражения уникального способа мышления, уникального взгляда на мир, создания уникальной литературы. Поэтому нам грозит трагедия неизбежной потери большей части нашего культурного наследия, связанная с потерей большей части наших языков.