"Мир приключений" 1926г. Компиляция. Книги 1-9
Шрифт:
— Так вы анархист! — презрительно буркнул Готкинс.
— А вам, как на товарной бирже, непременно надо наклеить на меня какой-нибудь ярлык? Я ведь уже дал вам понять, что во время этой поездки вы должны смотреть на себя просто, как на моего ученика. Вам предстоит усвоить себе серьезную мудрость, прежде чем я выпущу вас.
— Постойте, — заворчал Готкинс — Вы, разумеется, исходите из ложного представления, что я и мои коллеги имеем сколько-нибудь реальное влияние на колебания рыночных цен, на биржевые повышения и понижения, что мы ответствены за финансовые катастрофы, за биржевую панику? Вы, пожалуй, по детски воображаете, что мы дирижируем всем, только нажимая на телефонные кнопки. Это совершенно превратное представление!
Я лишь один из винтиков сложного механизма. Орудие скрытых и невидимых принципов, руководящих экономическим развитием, таинственных и не поддающихся учету сил производства и обмена. Эти силы пользуются нами — биржевиками — со всем нашим осведомительным аппаратом и опытом, как посредниками — проводниками. Нет, вы бьете далеко мимо цели! Во мне вы разите только руку, а не мозг. Вы — тупоголовый фанатик. Выпустите же меня!
Но шоффер покачал головой.
— Я слыхал такие рассуждения и раньше. Но теперь я не верю, что-бы эти господа играли столь скромную роль. И скажу вам, сколько я ни ездил по свету, никогда и нигде я не встречал принципов, всюду действуют люди. Но когда я пытался встать с кем-нибудь из них лицом к лицу, — человека не оказывалось. Он прятался за ширмами теорий и говорил, что лично он тут непричем и что мне надо обратиться к принципам, с ними, если угодно, и воевать. Но теории всегда и везде были и будут глухи, бесчувственны и безответствены. Пусть все общество управляется глубокими вечными законами, но мы — живые люди — держим их в своих руках силою нашей цивилизации, и некоторые из нас, горсть, имеет больше власти, чем все остальные, хотя эти властители и притворяются демократами, ссылаются на Контрольные Советы, на всеобщее голосование. Один из таковых — вы. Вы наложили свою властную руку на самое драгоценное и необходимое для всех — на хлеб. Поэтому я выбрал именно вас, вам решил дать живое представление о том, каково тем, кем вы правите. Вы должны все время помнить, что это вы сидите на моем месте и правите, а седоком у вас — человечество. На всю эту дорогу вы можете смотреть, как на диаграмму, на сетку, по которой ваш курс вычерчивает свою кривую. Как я теперь бросаю вас из стороны в сторону, в бешеном стремлении вперед, в головоломной скачке по бессмысленно опасной дороге, так вы мчали нас путем страшных кризисов и крахов, — к безумной дороговизне и нужде. Не угодно ли вам испытать, что испытывали мы, маленькие подвластные люди, когда вы и ваши приспешники играли и жонглировали нашими судьбами, как я теперь играю вашею, потому что случайно получил власть над вами — на время! Но есть все таки разница: каждый раз, как я мчу вас навстречу кризису — как вот сейчас — видите? у вас есть шанс выскочить из него благополучно — как вы видели также сейчас. Каждый же из ваших маневров, удачный или неудачный для вас лично, без промаха разил, сокрушая тысячи людей, если не на юге, так на севере, или на востоке, или на западе. Итак, внимание! Видите: дорога идет вверх, подымается острыми зигзагами все выше и выше в горы. Вы ощутите все конвульсии рынка. Нервы в струнку!..
— Да вы же ошибаетесь, — воскликнул Готкинс. — Продолжаете преувеличивать мое влияние. Я сам вынужден бываю считаться с разными неожиданностями, с игрою слепого случая. И я рискую!
— Хорошо, кивнул шоффер. — Я рискую с вами вместе. Я тоже считаюсь со слепым случаем. Тем более, что я далеко нестоль опытный и ловкий шоффер, как вы делец. Мой личный риск сегодня больше вашего, когда вы обделываете свои дела. Видите тот перекресток? Там мы свернем под прямым углом.
Но Готкинс знал, что на перекрестке караулят полицейские, поэтому он встал и замахал руками. Он видел, как стрелка контрольного аппарата у его локтя прыгнула на цифру 140 километров. Сплошною серою полосою летел мимо пейзаж. На мгновенье мелькнули фигуры четырех полицейских с поднятыми руками, выросшие у края дороги.
Готкинс, схватившись за микрофон, проревел в трубку:
— Убийца, разбой! Бандит! — и увидел, что полицейские грозят ему вслед кулаками.
Шоффер весело рассмеялся:
— Теперь вас здорово оштрафуют за бешеную езду, за бранные слова и за то, что не остановились. Сами видите теперь, как плохо наложена ваша система. Государственная власть, на которую вашим классом возложена защита ваших интересов, в данном случае, когда вам действительно грозит опасность, — действует наперекор своему назначению и вас же оштрафует за недозволенную скорость. Нет! все зависит от действий самого человека. На нем, а не на системе лежит ответственность. Запомните же этот кругой поворот; он стоил нам только одного заднего щита.
Дорога пошла опять вниз, и в долине они увидели полотно железной дороги, соединявшей Чикаго с Индианополисом, узкую серую полосу, там и сям прорезанную шоссейными дорогами.
— Куда к чорту вы меня везете? — закричал Готкинск. — В Клондайк, что-ли?
— Три месяца тому назад, — ответил шоффер, — вы в первый раз встретились с Вильсоном на Чикагской бирже, и ваши интересы скрестились. Это скрещение зловеще отразилось в разных концах света: в Моабите, в Уайтчепеле, в голодных округах северного Индостана, на тощих участках ирландских фермеров, в занесенных снегом губерниях России. В тот раз ваша дорога только пересекала дорогу Вильсона, столкновения вы избежали, и все же это потрясло мир. Видите вы там, между холмами, дымное облачко? Вы знаете, что это поезд из Индианополиса с грузом пшеницы: он побивает свой собственный вчерашний рекод скорости, чтобы пополнить ваши склады сегодня. Вы легко можете вообразить себе, что этот пышущий огнем и фыркающий паром железный дракон — сам Вильсон, ваш заклятый конкуррент, ищущий столкновения с вами. Готкинс на перерез Вильсону! С максимальной скоростью!.. Видите, где наша дорога перерезывает его путь?… Как вы думаете: успеем мы проскочить перед ним? Увидим! Ваши эластичные нервы против его ревущей железной мощи. Вы почувствуете, что чувствовали мы, ваши закабаленные пассажиры, во время вашего старта. Не забудьте только: Вильсон тащит за собою двадцать два бронированных вагона с пшеницей. У вас всего один шанс против двадцати двух, что вы проскочите.
Готкинс вцепился в край экипажа, который, раскачиваясь, как по волнам моря, мчался к переезду через железнодорожное полотно, где не было шлагбаума. Готкинса бросало то в жар, то в холод, смертельный страх буквально парализовал его. Да, сейчас он умрет, будет убит, раздавлен тысячетонным грохочущим железом, стерт в порошок… умрет… Телеграфные столбы точно выростали из-под земли. По линии мчался черный локомотив, волоча за собой свое массивное железное туловище, мчался, как снаряд, выпущенный из орудия, окутанный белым паром, с грохотом… Грохот все громче и громче… все ближе и ближе… А вон и место пересечения дорог… страшное место встречи!.. Все ближе… надвигается на Готкинса… мчится к нему с бешеной скоростью это скрещение стальных сверкающих рельс с белою лентою шоссе…
…Вот! темным колоссальным тараном надвинулся по гудящим рельсам локомотив… железное чудовище с оглушительным ревом ринулось на Готкинса, обдало его лицо кипящими мелкими брызгами, обволокло влажным, липким паровым облаком… Готкинс потонул в нем…
Но грохот остался позади… в каком-нибудь метре расстояния. Они проскочили… Готкинс обвис, распластался как тряпка, на эластичных подушках сиденья. Ужасная встряска как будто отделила друг от друга все его кости, и теперь они болтались в его теле, как в мешке. Но все-таки оба они спаслись, спаслись словно чудом. Поезд исчез в туннеле, как дракон в ущелье.
— Видите, — сказал шоффер, — мы удачно прорезали путь Вильсона. Но не меня одного вам благодарить за это. Теперь мы продолжим свое движение, как и вы в свое время продолжали — после того, как пересекли путь Вильсона.
— Стойте! закричал Готкинс. — Остановитесь! Неужели вам не довольно? Я сдаюсь, только отпустите меня. Дайте мне сойти. Я уплачу вам сто тысяч долларов на благотворительные цели.
— Вы можете уплатить, сколько захотите, по окончании урока, — сказал шоффер. — Не годится брать с вас плату вперед. Сейчас мы круто свернем на узкую грунтовую дорогу. — Так! — Вы не удивляйтесь, что я везу вас в сторону от главной дороги; вспомните, как вы сами месяц тому назад повели пшеничный рынок таким путем. Вы лучше поймете меня, когда я добавлю, что везу вас в тупик; по этой дороге только возят рабочих в каменоломни и обратно. Она обрывается у самой скалы; это настоящий каменный мешок, свернуть некуда. И в этот тупик — «корнер», если хотите, — мы летим, не убавляя ходу Может быть вы догадываетесь, какой из ваших маневров я таким образом демонстрирую вам?
…Так именно вы загоняли нас в тупик, прижимали к стене вашею биржевою игрою. Вы закупорили мировой хлеб, весь годовой урожай в таком вот мешке, и завязали мешок наглухо. Остановили живительный поток зерна, законопатили все шлюзы. Вы взяли себе в помощники голод и нищету, преступление и безумие. Вы ущемили в тисках всех, кто искал хлеба, всех голодных, вы закручивали нас все крепче, взвинчивали цены до тех пор, пока не выжимали из нас своих процентов. Вот и я теперь помчу вас, ущемленного между этими неумолимыми скалистыми стенами, — навстречу уничтожению, небытию, смерти.
Готкинс видел, как шоффер позади выпрямился, стиснул руками колесо, впился вдаль глазами сквозь выпуклые стекла очков, — весь серый от пыли, неподвижный, как бронзовый истукан демона.
Видел он и ущелье… Чем дальше, тем все уже и уже становилась дорога, упиравшаяся прямо в страшную стену песчаника, словно покрытую ржавчиной и слегка выгнутую, как спина, готовая принять удар. Он уже предчувствовал, как вдавятся в эту стену его руки и ноги и как он замрет, затихнет, закупоренный, погребенный на дне автомобиля. Невыразимый ужас пронизал его грудь, парализовав его нервную систему… и все померкло в его мозгу…