"Мир приключений" 1926г. Компиляция. Книги 1-9
Шрифт:
Таким образом мы добрались до тех страшных племен, о которых нас предупреждали. Нам пришлось прибегнуть к всевозможным дипломатическим ухищрениям, чтобы быть допущенными к вождю одного из племени; оказалось, что у этого верховного предводителя вид далеко не свирепый, и человек он разумный и миролюбивый.
Он принял нас с почестями, выказал благодарность за музыкальный ящик, который мы ему поднесли в подарок, объявил себя нашим союзником и предоставил в наше распоряжение несколько хороших слуг, в том числе трех негритянок. Две из них были по просту уродливы, но у третьей было такое живое выражение лица, такое изящество форм, что редко можно встретить даже в Европе. Она была не местного происхождения; вождь племени похитил ее вместе со многими другими во время одного набега. Впрочем, он ценил ее значительно меньше, чем двух других, которые были почти безформенны, до такой степени они заплыли жиром.
… Бэтюн и я влюбились в эту малютку. Она была в полном расцвете, смышленная, очень нежная, смешливая… Мы стали ухаживать за ней. Мне кажется, что я ей больше нравился, чем Бэтюн, но он покорил ее, подарив ей какие-то стекляные безделушки. Мне показалось вероломным с его стороны прибегать к такому способу, и я высказал ему это. Мой товарищ отнесся свысока к моему замечанию. Мы поссорились. Она улыбалась нам, то одному, то другому, ничего не понимая в нашем соперничестве, бедное, невинное дитя, рабыня, готовая подчиниться всякому принуждению.
Должен отдать справедливость Бэтюну, он был также сильно влюблен, как я, и был неспособен грубо, насильно овладеть ею. Итак, мы ворковали с нею, расточая утонченные нежности, и чем дальше шло время, тем все усиливалась наша страсть. Она стала страшной.
За один взгляд, за одну улыбку этого цветущего ребенка, мы готовы были растерзать друг друга. В конце концев мы решили драться. Очень хорошо помню наш поединок. Мы выбрали укромное местечко сзади пустой хижины. Опасаясь Цидлера, мы обошлись без свидетелей.
К сожалению, в этих отдаленных странах у хижин есть уши. Негры заметили по нашему поведению, что мы находимся в ссоре, но не догадывались по какой причине; они следили за нами. Некоторые из них увидели, как мы обнажили шпаги и побежали предупредить своего царька. Тот выскочил из царской хижины и стремглав бросился к месту, где мы стояли в боевой готовности. Я только что ранил Бэтюна в плечо.
Царек, сильно жестикулируя, стал упрекать меня за это. Иногда он призывал в свидетели своих высших сановников, и те выражали ему свое одобрение. Несмотря на большое старание, мы только частично могли уловить смысл его увещания. Но так как оно ясно клонилось к тому, чтобы примирить нас, и так как мы очень опасались, как бы не пришел Цидлер, то Бэтюн и я кончили тем, что протянули друг другу руку. Затем мы поблагодарили царька за его любезное вмешательство. Все это при помощи жестов за отсутствием переводчика. Цидлер держал его всегда при себе.
Царек еще несколько минут настаивал на чем то, что он, повидимому, принимал близко к сердцу, но в чем именно было дело, мы так и не поняли, поспешили прекратить разговор на эту тему, выразив ему наше полное одобрение. Тогда он обратился к своим сановникам. Одному из них он отдал приказание; все испустили радостные клики; наше совещение было прервано.
Оставшись одни, Бэтюн и я повернулись друг к другу спиной: ни наша страсть, ни наша ненависть не были удовлетворены. Дни протекали своим чередом, и только однажды пришел переводчик напомнил нам, что царек ждет нас на большой пир, назначенный на первые дни полнолуния. Мы поняли, что это именно и было то обстоятельство, которое вождь принимал так близко к сердцу; мы ответили, что, конечно, не забудем об этом. Переводчик лукаво подмигнул нам, пожелал нам своим ломаным языком всяческого удовлетворения, затем вернулся к Цидлеру.
Вслед затем маленькая негритянка стала грустной, не смотря на знаки внимания, расточаемые ей сановниками, и глаза ее светились горячим укором.
Мы пытались развлечь ее, прижимая руки к сердцу, чтобы выразить, как сильно мы любим ее. Но этот жест наводил на нее, повидимому, особый ужас, ибо при виде его она тотчас убегала, а один из сановников догонял ее, и длинной речью ему удавалось снова вызвать улыбку на ее устах.
Наступил день пира. Мы много пили и ели из вежливости к царьку, который был очень внимателен к нам и несколько раз посылал нам мясо со своего стола, причем так тонко улыбался и выказывал такую особую симпатию к Бэтюну и ко мне, что Цидлер решил спросить переводчика, чем заслужили мы такое милостивое отношение со стороны царька.
Переводчик объяснил нам, что после того, как царек подарил Цидлеру трех негритянок, он был неприятно поражен, увидев, как холодно начальник экспедиции принял этот подарок; что сердце у него отошло, когда он узнал о нашей страсти к чужеземной негритянке, что, впрочем, он не одобрял нашего выбора, считая двух других более привлекательными; но что он не желал спорить о вкусах; что его удивление и восторг достигли крайнего предела, когда он увидел, что наше желание овладеть малюткой довело нас до того, что мы подрались из за нее; что он нас развел и примирил, указав на то, что она достаточно велика для двоих, и что, наконец, он настоял на том, чтобы мы съели ее на этом пиру при непременном условии, что нам достанутся самые вкусные куски.
Услышав это, мы вскочили, бледные от ужаса и бешенства, и стали осыпать ругательствами гнусного устроителя пиршества, угрожая ему нашими револьверами.
Цидлер остановил нас:
— Слишком поздно!.. — сказал он. Вот к чему привело вас ваше безумие!
Что касается царька, то он даже не понял нашей ярости; он вообразил, что мы упрекаем бедную малютку за ее жесткое мясо, и объяснил нам через переводчика, что он определенно советовал нам съесть сначала двух жирных негритянок, но что мы, вопреки здравому смыслу, упорно предпочитали худшую.
Бэтюн и я долгое время были больны. До сих пор нам тяжело встречаться друг с другом. Что касается Цидлера, то благодаря своему здоровенному желудку эльзасца он… переварил это чудовищное приключение.
ЛЮБОВЬ
Когда наш друг Вокрэ, исследователь экзотических стран, вернулся после долгого путешествия, мы, шестеро его старых школьных товарищей, пригласили его в Гранд-Отель пообедать с нами в интимном кругу. В отдельном кабинете, под наблюдением метр-д'отеля, нам подали великолепный обед. Беседа наша носила сердечный характер. Мы были связаны лучшими воспоминаниями жизни. Мы засыпали друг друга вопросами: то и дело слышалось: «ты помнишь?» Мы вспоминали наши литературные увлечения, наши споры, и любовные похождения наши в латинском квартале. За шампанским эта беседа так сблизила нас, что прожитые жуткие годы стали казаться нам игрой нашего воображения, те годы, в которые каждый из нас по своему пострадал от житейских невзгод, а Вокрэ в особенности пришлось перенести страшные испытания в странах лихорадки, солнечных ударов и кровопролитий.
Однако он улыбался, куря сигару, и тихая радость светилась в его глазах. Но когда один из нас произнес имя Сина Ко-Ки-у, сына одного негритянского царька и нашего однокашника по лицею, у изследователя нервно передернулись губы, и улыбка стала сходить с лица.
— Ах, этот ужасный чернокожий! — прошептал он.
— Как ужасный чернокожий? — воскликнул Доной, — ведь у вас не было лучшего друга, Вокрэ… Он не отставал от вас ни на шаг, одевался у вашего портного, и так во всем подражал вам, что мы прозвали его «тенью Вокрэ,» — определение, к негру более применимое, чем к белому.