"Мир приключений" 1926г. Компиляция. Книги 1-9
Шрифт:
Покупаю газету. Рассказывается подробно о приготовлениях железнодорожных рабочих на воскресенье; о предполагающейся громадной манифестации, о нападении на товарную станцию. Называются места митингов, все пункты сборов и путь, по которому они должны идти. Рядом с этим дают и план действий полиции и администрации. Все это надо было ожидать. Шпионы подробно разузнали обо всем, что было решено на собрании в четверг. Правительство еще допускало митинги, но запрещало выступления. Оно мобилизовало кавалерию и пехоту — до отказа. Муниципальная гвардия, драгуны, кирасиры, армейцы — не считая центральных бригад. Площадь де-ля Шапель и примыкающие к ней улицы будут заткнуты прочно.
Иду в стачечный комитет. Он должен собраться в половине девятого. Жду. До девяти — никого. Эти негодяи были рады поспать вволю. Не для того делают стачки, чтобы опять подниматься в шесть часов!
Наконец, появляются один за другим. Устраиваются в комнатке, не больше столовой. Мне предлагают стул.
Собралось нас человек двенадцать; одеты немного получше, чем обыкновенно, по крайней мере — они. Совершенно — семейное собрание в день похорон.
Да! Совсем такое, судя по тому, как все смотрели друг на друга.
Председатель Комитета, тип не глупый и более любезный, чем другие, сказал мне:
— Товарищ! Слово принадлежит вам.
Я решил по некоторым соображениям сказать ровно столько, сколько было надо.
— Дело идет о завтрашней манифестации. Вы совершенно правы, что считаете ее очень важной и добиваетесь успеха. Но необходимо, чтобы она удалась. Если вы провалитесь — стачка погибла в общественном мнении. Вас будет много и очень убежденных, — в этом я не сомневаюсь. Но ведь вы, как и я, читали газеты. Правительство не намерено сидеть сложа руки, и папа Лепин задаст вам перцу.
Они хитро улыбаются. Пожимают плечами.
— Да! Да! Вы думаете то-же самое. Признайтесь, что вы немного трусите, не за себя, но за дело. Ну, так я предлагаю в ваше распоряжение — полный успех. Не расспрашивайте меня, я не могу больше ничего сказать. Мое дело может выгореть, если только не будет ни малейшего отступления. Оставьте наши руки свободными и расчитывайте на нас. Я только должен спросить: ваши митинги назначены в час? Общий сбор в половине третьего? Прекрасно! Держитесь до трех. Не сдавайте улицу де-ля Шапель — от бульвара до перекрестка Орденэ — до трех часов. Уж это не бог знает что! Полиция, главным образом, боится нападения на станцию. Она будет охранять ее, а вовсе не защищать улицу. Значит — держитесь и установитесь так, чтобы посередине улицы было бы посвободнее. Вы имеете достаточно влияния на ваших, чтобы добиться этого. Заявите об этом на митингах, но не очень настаивайте, никаких таинственных намеков, скажите, как о совершенно естественной мере, имеющей значение в смысле дисциплины. Само собою разумеется, что нельзя допустить полицию захватить эту середину улицы. Для этого вам надо только установить заграждения по обоим концам.
Президент Комитета оказался очень понятливым. Он улыбнулся и сказал:
— Я догадываюсь о плане товарища. Но так как он не хочет давать разъяснений, то я и не спрашиваю их. Он может расчитывать, что мы приложим все усилия, чтобы участие товарищей из Компании Омнибусов не пропало даром.
Остальные члены Комитета ничего не понимали и только смотрели то на меня, то на председателя.
Он продолжал:
— Но не разрешите ли вы, товарищ, заявить завтра на подготовительных митингах, что мы ожидаем к трем часам решающего удара, такого грозного выступления, от которого будет зависеть исход всего дня… Это имело-бы громадное значение. Прежде всего они приняли бы безо всякого обсуждения ваше приказание и слепо исполнили бы его. И затем, скорее бы умерли, чем сдались бы раньше трех часов.
— Не вижу препятствий. Только храните это про себя до завтрашних митингов. Если вы станете разглашать сегодня, у них вскружатся головы, они вообразят бог знает что… А с другой стороны — я всегда побаиваюсь полицейских ушей.
На этом мы расстались. На следующий день, в воскресенье, когда я проезжал с моим автобусом перед часами Дворца Юстиции, — было двадцать минут третьего. Через две минуты я должен был доехать до площади Сен-Мишель, высадить пассажиров, сделать полукруг и под носом розини-контролера быстро уехать назад.
Я здорово волновался. Кажется, что я дрожал не меньше, чем цилиндры. Париж как-то необыкновенно пугал меня. Хотя вы сами знаете, какой он тихий по воскресным дням. Может быть я дрожал скорее от нетерпения, чем от страха.
Я говорил себе:
— Вот сейчас — митинги оканчиваются. Железнодорожники выходят; наводняют улицы; собираются все вместе; направляются занять улицу де-ля Шапель. Стачечные комиссары хлопочут, чтобы не было беспорядка. Запрещают выкидывать красные знамена и петь «Интернационал». Полиция делает легкие попытки очистить улицу. Но не очень усердно. Только устанавливает прочную преграду между улицей Орденэ и Рикэ. Я так и видел их; в три ряда. В глубине, наверху у церкви; на спуске — у переулков налево, а главное там, где улица расширяется: — стража, пехота, составившая ружья в козлы, гвардейцы и драгуны.
Являюсь на площадь Сен-Мишель. В автобусе оставалось только трое. Останавливаюсь. Все выходят. Кондуктор звонит. Я опять уезжаю. Но перед фонтаном Сен-Мишель, вместо того, чтобы повернуть направо, я беру налево, мимо загородки спуска в метро, пересекаю бульвар под носом у трамвая и мчусь по направлению к центру. Я думаю, что в ту минуту никто не заметил этого. Проезжаю опять мимо Дворца Юстиции: на часах половина третьего.
Мой кондуктор — славный малый, вполне надежный человек, загородил вход на площадку доской от скамейки. Мы были у себя, дома. И потом, в этот час, в воскресенье, всегда тихо.
Я выбрал путь, как птицы летают. Проехал через площадь Шателэ, по Авеню Виктории направо и пошел полным ходом.
Экипажи нам не мешали. Но мне было не по себе. Главное — я чувствовал, что в моей колымаге пусто. Мне казалось, что и во мне самом нет достаточно веса и значения, и что я не имею права по-прежнему занимать середину улицы. И потом меня начинало как-то тошнить от этого длинного пути по пустому пространству. Я никогда не страдал от морской болезни, но думаю, что это нечто в том-же роде. Я и прежде нередко испытывал это по воскресеньям, с тех пор, как ввели еженедельный отдых. Теперь где-то внутри, в груди, все спуталось. Эти пустые улицы положительно вызывают тошноту!
К счастью, на площади Отель-де-Вилль я увидел два пустых автобуса. Они летели один за другим, мне показалось, что они с линии Галль-о-Вен. Мне захотелось догнать их: но это было-бы неосторожно. Да и улица Сен-Мартэн манила меня. В будни на ней постоянная толчея. Приходится иногда по четверть часа пролезать между всяких повозок. Но по воскресеньям вы здесь, как дома. На ней тихо, точно в церкви.
Я через минуту был уже у Школы Искусств и Ремесл. И мог бы радоваться. Нет! Я скорее беспокоился. Все казалось мне слишком уж легким и неестественным. Париж представлялся какой-то западней. Иногда так бывает во сне: скользишь и не можешь остановиться.