Мир приключений 1962 г. № 8
Шрифт:
Гриша неловко оглянулся. Толстый иностранец смотрел на них. Дауге говорил тихо, но Грише казалось, что его слышит весь зал.
— Почему я остался один? За что? Почему именно меня… Ведь я не самый старый, тезка, Михаил старше, и твой отец тоже…
— Дядя Миша тоже идет в последний рейс, — робко сказал Гриша.
— Да, — горько проговорил Дауге — Миша наш состарился… Ну, пойдем выпьем.
Они вошли в бар. В баре было пусто только за столиком у окна сидела какая-то женщина. Она сидела над пустым бокалом, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела в
Дауге остановился и тяжело оперся на ближайший столик. Он не видел ее лет двадцать, но сразу узнал. В горле у него стало сухо и горько.
— Что с вами, дядя Гриша? — встревоженно спросил Быков-младший.
Дауге выпрямился.
— Это моя жена, — сказал он спокойно. — Пойдем.
«Какая еще жена?» — подумал Гриша с испугом.
— Может быть, мне пойти подождать в машине?
— Чепуха, чепуха… — пробормотал Дауге. — Пойдем.
Они подошли к столику.
— Здравствуй, Маша, — сказал Дауге.
Женщина подняла голову. Глаза ее расширились. Она медленно откинулась на спинку стула.
— Ты… не улетел? — спросила она.
— Нет.
— Ты летишь после?
— Нет, я остаюсь.
Она продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. Ресницы у нее были сильно накрашены. Под глазами сеть морщинок. И много морщинок на шее.
— Что значит — остаешься? — недоверчиво спросила она.
Он взялся за спинку стула.
— Можно нам посидеть с тобой? — спросил он. — Это Гриша Быков. Сын Быкова.
Тогда она улыбнулась Грише той самой привычно-обещающей ослепительной улыбкой, которую так ненавидел Дауге.
— Очень рада, — сказала она. — Садитесь, мальчики.
Гриша и Дауге сели.
— Меня зовут Мария Сергеевна, — продолжала она, разглядывая Гришу. — Я сестра Владимира Сергеевича Юрковского. (Гриша опустил глаза и слегка поклонился.) Я знаю вашего отца. Я многим ему обязана, Григорий… Алексеевич.
Гриша молчал. Ему было неловко. Он ничего не понимал. Дауге сказал напряженным голосом:
— Что ты будешь пить, Маша?.
— Джеймо.
— Это очень крепко? — спросил Дауге. — Впрочем, все равно. Гриша, принеси, пожалуйста, два джеймо.
Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть-чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет. И даже косы остались совершенно те же — тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.
— Вот мы и встретились, — сказал он. — ты почему здесь? Ждешь кого-нибудь?
— Нет, я никого не жду.
Она посмотрела в окно, и он вдруг понял.
— Ты провожала? — тихо сказал он.
Она кивнула.
— Кого? Неужели нас?
— Да.
У него остановилось сердце.
— Меня? — спросил он.
Подошел Гриша и поставил на столик два потных ледяных бокала.
— Нет, — ответила она.
— Володьку? — сказал он с горечью.
— Да.
Гриша тихонько ушел.
— Какой милый мальчик! — сказала она. — Сколько ему лет?
— Семнадцать.
— Неужели семнадцать? Вот забавно! Ты знаешь, он совсем не похож на Быкова. Даже не рыжий.
— Да, время идет, — сказал Дауге. — Вот я уже и не летаю.
— Почему?
— Здоровье.
Она быстро взглянула на него.
— Да, ты неважно выглядишь. Скажи… — Она помолчала. — Быков тоже скоро перестанет летать?
— Что? — спросил он с удивлением.
— Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова, — сказала она, глядя в окно. И опять помолчала. — Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его…
— При чем здесь Быков? — спросил Дауге неприязненно.
— С Быковым безопасно… — ответила она просто. — Ну, а как твои дела, Григорий? Как-то странно, ты — и вдруг не летаешь.
— Буду работать в институте, — сказал Дауге.
— «Работать»! — Она покачала головой. — «Работать»… Посмотри, на кого ты похож.
— Зато ты совсем не изменилась. Замужем?
— С какой стати? — возразила она.
— Я тоже холостяком остался.
— Неудивительно.
— Почему?
— Ты не годишься в мужья.
Дауге неловко засмеялся:
— Не нужно нападать на меня. Я просто хотел поговорить.
— Раньше ты умел говорить интересно.
— А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.
— Нет, почему же, — вежливо сказала она. — Я с удовольствием слушаю тебя.
Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.
— А Володю я провожаю всегда, — проговорила она. — У меня есть друзья в Управлении. И я всегда знаю, когда вы улетаете и откуда. — Она вынула соломинку из бокала, смяла ее и бросила в пепельницу. — Он единственный близкий мне человек в вашем сумасшедшем мире. Он меня терпеть не может, но все равно. — Она подняла бокал и отпила несколько глотков. — Сумасшедший мир. Дурацкое время, — сказала она устало. — Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа!.. Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали! А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?
— Понимаю, — сказал Дауге.
— Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все очень ограниченные люди. Вы просто не способны задать вопрос: «Зачем?» — Она отпила из бокала. — Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам! Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?