«Мир Приключений» 1977 (№22)
Шрифт:
После минутного молчания дверь рванули, и в проем просунулись дула автоматов. Девочки еще плотнее прижались к матери. Первым на пороге встал человек в черной форме, с автоматом наперевес. Он широко расставил толстые ноги и прищурил зеленые глаза.
— Партизан?
Мать и Оля одновременно открыли рты, но не смогли произнести ни звука. Убедившись, что в комнате только женщина с детьми, он вдруг расхохотался и опустил автомат. Через его плечо заглянул еще один немец, за ним другой и третий. Они указывали пальцами на Евдокию Павловну, Олю и Шуру и безудержно хохотали.
Оля догадалась, что они смеются над струсившим было немцем. Глаза ее сузились.
— Не бойся! — сквозь смех говорил зеленоглазый немец. — Их бин доктор. Ноги вжик, руки вжик! — И он выразительными жестами показал, как отрезают людям ноги и руки.
— Ма, это он убил Динку, — прошептала Оля.
— Молчи, дочка, молчи, — твердила та, не глядя на дочь.
Девочка несколько секунд пристально смотрела в лицо зеленоглазому. Но стоявший за ним танкист потянулся к желтой кобуре, и Оля отступила.
— Но, но! Партизан! — погрозил «доктор» и хлопнул дверью.
Евдокия Павловна в страхе смотрела на дочь, в ее глаза, сверкавшие ненавистью.
— Сильные и смелые ничего не боятся! — нервно сказала Оля, стараясь успокоить мать. — А они боятся! Боятся партизан, женщин, детей, собак! Даже кадки с замерзшей капустой испугались.
Нервное напряжение оставило ее, и Оля почти упала на постель рядом с матерью. Уткнув голову в ее колени, девочка всхлипнула, затряслась от рыданий.
Евдокия Павловна ласково гладила ее светлые кудрявые волосы.
— Не плачь, дочка, не плачь. Они услышат, опять придут, — тихо говорила она. — Нам недолго ждать. Помнишь, Виктор сказал, что наши вернутся через неделю. И папа обещал скоро вернуться. А ты, Оленька, побереги себя. Побереги себя и не подводи нас. А то они нас всех перебьют.
Оля перестала рыдать. Мать говорила правильно. Надо дождаться своих. Они обязательно вернутся. Поберечь себя… Но нужно не только выжить, а и выполнить поручение дяди Матвея!
— Хорошо, мама, не видать им наших слез! — проговорила Оля, вытирая кулаком мокрое лицо. А слезы все текли, бежали по щекам, и остановить их было трудно.
В доме уже хозяйничали немцы. Они хлопали дверьми, затопили маленькую чугунную печку в столовой, поставили на нее котелки с водой.
На пороге маленькой комнаты снова появился рыжий гитлеровец, уже без автомата.
— Медхен, картошка вари! — скомандовал он, указывая на чугун под кухонным столом.
— Иди, доченька, иди, — проговорила мать и слегка подтолкнула ее в спину.
Оля встала. Немец повернулся на каблуках и скрылся.
— Совсем немного, недолго ждать, — шептала вслед дочери Евдокия Павловна. — Нужно дождаться.
Картошку надо было набирать в подполье. Спуститься в него можно только из столовой — там люк. Но подойти к люку оказалось невозможным. Танкистам доставили обед, и они возбужденно топтались по всей комнате, выбирая себе подходящее местечко.
Оля наблюдала из-за узенькой перегородки, разделяющей кухню и столовую (когда-то была здесь дверь, но ее сняли, так как она уменьшала и без того небольшие помещения). На маленьком столе еле уместились котелки с ароматным супом; длинные металлические тарелочки — девочка таких никогда не видала — с душистым жареным мясом, удивительно румяной картошкой, с солеными молодыми огурчиками и красными маринованными помидорами, с золотистым луком и зеленым горошком; в промасленной обертке — сыр; шпроты в баночках, несколько бутылок вина и хлеб. Необыкновенный хлеб! Настоящий, ржаной и белый. Не овсяный, не кукурузный, без примеси отрубей или картофельных очисток. И такие большие квадратные буханки, словно наши довоенные сложили по две рядом и так испекли.
Оля невольно подумала, что наши солдаты ели консервы, вареную картошку и сухари. Да и сами они давно не пробовали такого супа и мяса. У девочки закружилась голова, и она отошла от перегородки. Вареная картошка немцам не нужна. Тот рыжий просто так сказал, чтобы знали: он имеет право командовать.
От голода Олю мутило. Нестерпимо захотелось есть. Чтобы справиться с тошнотой, она решила немножко постоять в кухне. Но и там ее преследовали соблазнительные запахи. А лепешки в печке еще не испеклись. И все-таки, как бы их достать? Заслонка загремит, противни тоже Танкисты не позарятся на овсяные лепешки, но услышат шум, прибегут в кухню.
Девочке недолго пришлось решать эту проблему. Немцы, видимо, выпили, заскребли ложками по котелкам и развеселились, заговорили наперебой. Те знания немецкого языка, какие Оля получила в школе за два с половиной года, помогли ей кое-что понять из услышанных слов. Главным было: «Отремонтируем танки, догоним своих и дальше — на Москву Еще два-три дня — и Москве конец, России конец!»
Оля со злостью громыхнула заслонкой, со скрежетом выдвинула из печки противни. И тотчас же в кухню явился зеленоглазый, недавно требовавший вареной картошки. Однако увидев, что здесь нет ничего опасного, с досадой махнул рукой и удалился. Выпитое вино и вкусная еда сделали его снисходительным.
Оля, успокаиваясь, отобрала из недопеченных лепешек те, которые уже можно было есть, поставила остальные в печь, прихватила соленых огурцов и вернулась в детскую. Мать, довольная ее сообразительностью, пошутила:
— При таких запасах и наша еда будет царской.
Вскоре за стеной послышалась песня. Слов понять было невозможно — пьяные голоса звучали вразнобой, а ритм песни — бравурный, задиристый. Может, это немецкий военный гимн пли марш? Оля невольно вспомнила наш, советский военный марш, а может, и не марш, просто песня:
Пусть ярость благородная…— Мама, послушай, — не выдержала девочка и шепотом, почти ей на ухо, пропела:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна! Идет война народная, Священная война!И не успела мать ничего сказать, не успела справиться с улыбкой надежды и горечи, как дверь комнатушки открылась и закрылась, пропустив танкиста в черном комбинезоне. Он не пошел к ним. Опустился на низенький порожек и аккуратно пригладил свои черные волосы. Он был очень молод. И улыбался. Улыбка открывала красивые белые зубы, в ровном ряду которых выделялся один, точнее — половина переднего резца, отколотого снизу.