«Мир Приключений» 1977 (№22)
Шрифт:
Но во все часы из города не уходит запах дыни и меда. Это запах табака, и он пробивается и сквозь запах моря и запах полыни.
Я пока что никуда не уезжала больше чем на неделю. И говорю я о своем городе, потому что я так люблю его, что о чем бы я ни говорила, я все сворачиваю на свой город. К моей истории, которую я здесь рассказываю, наш город имеет самое прямое отношение.
Почему-то так получилось, что сначала эта история двигалась медленно-медленно — целые года, или даже почти что совсем не двигалась. А потом так быстро закрутилась! Все имело к ней отношение — и болезнь мамы, и то, что я пошла работать в мамин музей, и то, что училась плавать, и то, что встретилась с Матвеем, и, наверное, даже то, что мы с ним расстались. Да, как ни странно, это очень даже имело большое отношение к продолжению истории о человечках. А начала она так быстро разворачиваться в тот день, когда я сдавала последний экзамен на аттестат зрелости.
В этот день был экзамен по истории. Я ее хорошо знала и знала, что, на худой конец, могу получить «четыре», если здорово не повезет с билетом. И я чувствовала себя совершенно свободной, как будто я уже окончила школу и даже мама разрешила мне надеть мою любимую синюю миди-юбку, немного расклешенную, с белой строчкой и с большими карманами. Я сама ее сшила, но в школу ни разу не надевала, потому что она миди. И я надела белую водолазку без рукавов и новые лакированные туфли с перепонками, которые мама мне подарила досрочно к окончанию школы. И я тогда еще спросила маму:
— Ма, а вдруг я не кончу, ты отберешь назад туфли? — Ну хоть как-нибудь, я думаю, ты все же кончишь.
— Ма, ну, а если на одни троечки?
— Тогда туфли оставлю, но отрежу перепонки.
— Да, придется постараться: перепонки — это, конечно, гораздо главнее, чем туфли.
Я шла, и мне было ужасно хорошо. Туфли, хоть и новые, нисколечко не жали. Прохожие — старые тетки — с осуждением, а девчонки с завистью смотрели на мою юбку. У меня было такое чувство, что я все могу: захочу сейчас — взлечу и буду с чайками летать над морем; захочу — сдам экзамен в институт какой хочешь; захочу — и поставлю всесоюзный рекорд по плаванию. И я так ясно представила себя плывущей, даже почувствовала, как вода держит мое тело, и почувствовала на губах вкус соли и, кажется, даже сделала резкий выпад правой рукой, так что чуть было не задела нашу врачиху.
Это была наш районный врач Ольга Ивановна.
С Ольгой Ивановной мы в этом году встречались без конца, потому что мама болела почти весь год. Ольга Ивановна у нас часто бывала. Болезнь у мамы была очень долгая, что-то там у нее случилось в спинном мозгу, что ей стало трудно ходить. Это все произошло из-за того, что она пережила во время войны в Ленинграде голод и всякие потрясения. Иногда мама совсем не могла ходить, а потом ей снова становилось лучше. Ольга Ивановна знала все про нашу жизнь, а тут я удивилась, что она даже не спросила, как я сдаю экзамены. Она очень сухо спросила меня, могу ли я к ней зайти. Я сказала, что иду на экзамен, на последний, на историю. Но она вес равно ни о чем меня не спросила и даже не сказала «ни пуха ни пера», а только сказала:
— После экзамена зайди ко мне обязательно, это очень важно.
Я не обратила внимания на ее слова, я же сто раз к ней заходила, и вообразить не могла, что она мне скажет.
Я сдала историю на «пять», но это уже никакого значения не имело. Все перевернулось от того, что мне сказала Ольга Ивановна. Я уже не поеду поступать в институт, я должна идти работать, по не в этом дело. Ольга Ивановна сказала, что мама не будет никогда ходить. Ничего сделать нельзя, это необратимая дистрофия, ну то есть истощение нервной системы… Она давно это подозревала, а сейчас вот другие врачи подтвердили диагноз.
Мама написала открытку директору музея Клавдии Владимировне. Она к нам пришла и долго, очень долго у нас была. Сначала Клавдия Владимировна сидела с мамой вдвоем, а меня выгнали как будто бы готовить к чаю бутерброды, но это, конечно, только предлог. За то время, пока они разговаривали, можно было приготовить бутерброды не то что для нас троих, а для нашего нового кафе «Алые паруса», в которое каждый вечер стоит очередь чуть ли не во всю улицу.
Потом позвали меня. Клавдия Владимировна маме говорила.
— Дашенька, ну что ты отчаиваешься! Если хочешь знать, все равно Тата наверняка бы не поступила в университет. Ты даже и не представляешь, какой там конкурс. Вот у меня племянница в Москве, так, знаешь, она пишет, что у ее дочки Алены преподаватели по всем профилирующим предметам, и к тому же она английскую спецшколу кончила. И то дрожит. Вся семья обслуживает Алену: бабка ей свежую морковь трет, отец печатает конспекты, а мать торчит около университета и спрашивает у всех выходящих с экзамена, какие вопросы задавали… А ты хочешь, чтоб Тата поступила. Вот поработает годика два-три, будет производственный стаж, тогда поступит, а ты пока что поправишься.
Чай с бутербродами мы так и не пили.
И вот я первый раз в своей жизни иду на работу. Подхожу к дому, в котором я буду работать. Перед высокой чугунной дверью с причудливым литьем я на секунду остановилась. Внутри у меня стал нарастать холод. Он был мне знаком. Так же было страшно, когда я пошла первый раз в детский сад и в школу. Я потянула за огромную витую ручку и вошла в вестибюль.
Про этот дом, в котором помещался музей, мама всегда говорила, что, наверное, архитектору помогал строить добрый волшебник. В самую жару в доме было всегда прохладно, а в холод или в дождь тепло и уютно. Но я считаю, что дело в том, что архитектор хорошо учел климат нашего города и сделал и такие помещения, в которых будет прохладно, и такие, в которых будет тепло. Из вестибюля шел ход в большой высокий зал с каменным полом. Окна выходили не на улицу, а на галерею, и в зале никогда не пекло солнце, а света было достаточно, потому что сверху шли сплошные окна. И от каменного пола тоже как будто веяло холодком.
В вестибюле гардеробщица и она же кассир — тетя Маша. Она не узнала меня и вопросительно взялась за билетную книжечку. Я подумала, не купить ли мне билет, как-то неловко объяснять ей, что пришла на работу. Но тут вышла Клавдия Владимировна и встретила меня так шумно и радостно, обняла и поцеловала и торжественно представила тете Маше.
— Вот, тетя Маша, познакомьтесь. С сегодняшнего дня это наш новый сотрудник, Татьяна Владимировна или просто Тата. Да вы что, не помните, что ли, ее? Вы вглядитесь получше.
Тетя Маша подняла очки и в упор стала смотреть на меня, оставив вязание.
— Это же дочка Дарьи Георгиевны!
— Ах ты боже мой… — запричитала тетя Маша. — Да как же выросла! Она ведь вот такая была… — Хотя, конечно, в прошлом году, когда я сюда последний раз приходила, я не могла быть такой, как показала тетя Маша.
Клавдия Владимировна повела меня по залам. Мы вошли сначала в зал, в котором висели знакомые с раннего детства картины, изображающие наш город лет двести назад, и стояли огромные каменные бабы. Здесь все было без всяких изменений столько лет, сколько я себя помню, но зато в маленьких комнатках второго этажа, куда мы сейчас поднялись, экспозиции менялись очень часто. То здесь была выставка бабочек и насекомых, то знаменитых людей нашего края, то еще что-нибудь.