«Мир Приключений» 1977 (№22)
Шрифт:
Я вскочила с кровати, зажгла свет и села на мамину кровать.
— И потом, Татка, посмотри, какие могут быть еще сомнения: почерк тот же самый, что и на карте. Посмотри, высокие буквы, каждая отдельно, как будто не написанная, а нарисованная. Во всяком случае, это тот же человек, который писал объяснения к карте. Тот же высокопарный стиль. Это он! Ну, а если это не тот старик, то значит, кто-то другой, кто знает тайну, и он живет в Ленинграде. Татка, ты берешь отпуск и едешь в Ленинград!
— Мама! — закричала я и стала душить ее в объятиях. — Но как же ты останешься одна?
— Тата, о чем ты говоришь! Ты же знаешь, что для нас нет ничего главнее в жизни.
Я знала. Знала, что для меня — нет главнее. Ну… а для мамы… Может быть, даже это вернет ей ноги!
И вот я в Ленинграде. Я много читала и слышала про всякие прекрасные города — про Рим и Париж, про древний Самарканд и современный Мехико. Но я уверена, что не было, нет и не будет прекрасней города, чем Ленинград. И хотя внутри меня горит нетерпение, все-таки я не могу удержаться, чтобы еще раз не вернуться на Невский и потом неожиданно выйти на Дворцовую площадь и еще раз прошвырнуться по улице Росси.
В ту ночь, когда мы с мамой решили, что я поеду в Ленинград, мы сидели с ней до утра, не спали ни минуты. Мама взволновалась, что я буду в Ленинграде. Ей самой так хотелось его увидеть! И потом, она всегда мечтала, что сама мне его покажет. Проведет по любимым местам, покажет любимые дома. А Эрмитаж! Даже и представить себе не могу, как мама переживает, что не может сама показать мне Эрмитаж.
Эх, что же мы раньше так и не съездили в Ленинград, когда мама была еще здорова… Ну, хватит расстраивать себя!
Я остановилась у двоюродной бабушки. Это сестра моей бабушки, маминой мамы. Она знала меня только по фотографиям и никак не могла успокоиться, почему я такая вымахала высокая.
— Ах, ну и дети сейчас! Мама ведь по сравнению с тобой просто девочка.
— Ну что же делать, бабушка? При всем желании я исправиться не могу. Так что придется терпеть.
Первый вечер я рассказывала бабушке, как мы живем; а что рассказывать, и так она все знает из маминых писем.
Мне не терпелось заняться расследованием. Прежде всего, как мы с мамой решили, я пойду к Ростиславу Васильевичу, все ему расскажу подробно и дальше буду действовать по его указаниям.
— Он тебя, Татка, проведет по Эрмитажу, как меня когда-то, сказала мама грустно. — Знаешь, какое это счастье пройти с ним по Эрмитажу!
Я сделала вес точно так, как велела мне мама. Пошла в «Север» и купила торт. Не такой, где много кремовых роз, а почти что без крема. Купила на Невском два букетика ландышей и пошла в гости к Ростиславу Васильевичу.
Когда мне мама рассказывала о нем, я почему-то всегда представляла его таким, как вот рисовали Тургенева на портретах, только уже седого, очень важного, но доброго и в какой-нибудь бархатной куртке со шнурками. И представляла, что жить он должен не иначе как в каком-нибудь ампирном особняке. Но жил он не в особняке. И хоть это и было совсем рядом с Эрмитажем, но я еле-еле нашла его квартиру. Мне указывали сначала проходные подъезды, потом проходные дворы, настоящие ленинградские, как колодцы, без единой веточки или травинки. И почему-то парадная дверь была заколочена, а надо было идти с черной лестницы, на нее вела дверь, обитая старой черной клеенкой, и в дыре торчали куски серой ваты. На лестнице было темно, и я споткнулась о ведро с отбросами и чуть не упала.
Вот уж не так должен жить человек, который больше всех на свете понимает прекрасное. Но зато Ростислав Васильевич оказался точно таким, как я себе его представляла, и даже в черной бархатной куртке, обшитой шнуром.
Я вошла и сразу сказала:
— Вам привет от Даши Ростокиной. Вы помните ее?
— Даша Ростокина! — радостно воскликнул Ростислав Васильевич.
Тут в прихожую вышла очень тоненькая, как пятиклассница, коротко остриженная женщина. Она улыбнулась, близоруко щуря продолговатые глаза, и сказала:
— Как, неужели Даша Ростокина объявилась?
— Нет, пока что это от нее посланец, юный и симпатичный. Знакомьтесь. Это моя супруга Марианна Николаевна. — Ростислав Васильевич по-старинному галантно познакомил нас.
— А я дочь Даши Ростокиной. Меня звать Тата. Неужели вы не узнали сразу?
— Боже мой! Даша Ростокина… Дочь… Сколько же вам лет? Хотя, конечно… В каком же году это было? Даша Ростокина уехала из-за этого молодого человека…
— Володя Знаменский, — подсказала Марианна Николаевна.
— Да, да. Знаменский. Способный был молодой человек и напористый. Хотя, конечно, Даша Ростокина была гораздо способнее его. Нет, не способнее. Она была талантлива. Да. Так вы ее дочка?.. Ну что же мы здесь стоим, вы проходите, проходите… Марианна, будь любезна, нам чаю…
Пили мы чай почему-то не в столовой и не на кухне, а в кабинете Ростислава Васильевича. Это была огромная комната, и все стены до самого потолка были заставлены книжными шкафами. Глубокие кресла, обтянутые темной кожей, огромный письменный стол. Мы пили чай за овальным столиком.
Уж чего-чего, а болтливостью я никогда не отличалась, а тут вдруг взяла и всё выболтала. И про человечков, и про папу, и про мамины ноги. Просто я видела, что Ростислав Васильевич и Марианна Николаевна так хорошо к маме относились, ну так хорошо, что даже и не знаю.
И он не говорил, как некоторые другие, которые приезжали к нам в гости из Ленинграда, что мама зарылась в провинции и погубила себя. Ничего такого он не говорил. Он только все время теребил свои густые седые волосы и говорил:
— Даша, Даша, милая Даша Ростокина… — И только про ноги он сказал с упреком и даже поморщился: — Ну как же так! Да неужто ничего нельзя было сделать… Надо было ехать сюда, в Ленинград, или в Москву. А Володя, ну то есть ваш папа…
Марианна Николаевна, которая как раз в этот момент протягивала ему чашку чаю, так на него посмотрела, что Ростислав Васильевич замолчал и не спросил того, что хотел спросить. Но конечно же, папа помог бы, если б знал, если б мы ему написали. И мы бы ему написали, но врачи сказали, что нет никакой надежды. А если бы надежда была, врачи бы сами послали маму в Москву.